Владимир Плющев - Владукас

— Не смей бить мою маму!..

И не успел никто опомниться, как я сорвался с лавки и повис на поднятой руке полицейского, вцепившись в нее зубами. Полицейский взвыл благим матом и выронил плетку. Потом все смешалось. Поднялась суматоха, заголосили женщины. С улицы прибежал старший вахмистр Пятрас Расткаускас и еще какие-то люди. Меня, оглушенного, еле оторвали от руки палача. Придя в себя, молодой полицай выхватил пистолет, но его остановил старший вахмистр:

— В гестапо в Шяуляе нужны не мертвые свидетели, а живые, — сказал он. — Убить этих русских всегда успеем… Да, пацан, наверное, и так уже концы отдал: видишь, валяется без сознания. Лучше сбегай за фельдшером, пусть осмотрит мальчишку, чтобы не отвечать за него, и твою рану перевяжет, а то как бы заражения не было.

— Действительно, Юозас, дуй к врачу, пока не поздно: похоже, что у мальчишки — бешенство, — поддержал второй полицейский.

Эти доводы не только убедили, но и напугали ретивого «молодца». Он сразу притих и, зажав ладонью левой руки правую, прокушенную чуть выше локтевого сустава, отправился к Гирдвайнисам, жившим метрах в ста от полицейского пункта.

А нас с мамой тут же бросили в каталажку, находившуюся в другой половине дома, — так называлась арестантская камера предварительного заключения. Это была совершенно пустая грязная комната с единственным решетчатым окном. В одном из углов стоял низенький топчан, который служил здесь и кроватью, и стулом, и столом. Мама осторожно опустила на топчан мое бесчувственное тело и сама стала передо мной на колени. Горячие слезы капали с ее лица на мое. Но едва только закрылась за нами дверь каталажки, как я тут же открыл глаза.

— Не плачь, мама! — бодрым голосом произнес я, проворно поднялся и сел, спустив с топчана ноги. — Мне нисколечко не больно, я нарочно притворился мертвым.

— Как нарочно? — ни своим глазам, ни своим ушам не поверила мама.

— Очень просто. Притворился и все.

— Вот так номер! Зачем?

— Ну, какая же ты непонятливая! Еще спрашиваешь, зачем. Затем, чтобы полицаи подумали, что я мертвый и больше не били — вот зачем!

Тревожное удивление на лице мамы сменилось радостью.

— Дуралей ты мой милый, — сказала она грустно. — Вечно с тобой какие-то истории приключаются. Кто тебя научил притворяться?

Я сделал таинственную мину:

— Сказать кто?

— Скажи.

— Разные букашки, жучки и таракашки: они ведь тоже, как только к ним прикоснешься, притворяются мертвыми: ни усиками, ни ножками не шевельнут. Перевернешь их на спину, на брюхо, подуешь на них — ничего не помогает. Лежат себе неподвижно, как дохлые. К ним сразу весь интерес пропадает. А им того и нужно. Стоит отойти от них, они фить! — и улетают…

Мама опять улыбнулась, нежно и печально пожурила меня, потом вздохнула:

— Они, букашки и таракашки, улетели, а мы с тобой попались, сынуля, и уже никуда не улетим.

— Но зато я спас тебя от полицая.

— Это еще неизвестно: может, спас, а может, погубил и себя, и меня, но сейчас уже поздно об этом говорить. Слушай меня внимательно, сын, голос ее снизился до шепота. — Нас арестовали, очевидно, по подозрению учительницы. Но даже в случае предательства мы должны держать язык за зубами: никого не знаем, ничего не видели. У нас с тобой почти нет шансов на спасение, а если и есть хоть один, то он в твоих руках, сынок. Выдержишь и не признаешься ни в чем, — может быть, останемся в живых. А не выдержишь — расстреляют. Смотри сам, как хочешь… Мне все равно, я устала от такой жизни, а ты выбирай: сразу умрем или будем бороться за свою жизнь до конца…

— Конечно, будем бороться до конца! — решительно произнес я, не допуская даже мысли о смерти.

— А выдержишь?

— Постараюсь, мама… Я же умею притворяться.

— Опять притворяться! А если пытать станут?

— Все равно, выдержу!

— Ну, больно же будет, родной. Могут вообще уродом сделать или калекой каким-нибудь. Они на все способны…

Тут я представил, как немцы при допросе будут избивать меня, загонять под ногти тонкие иглы, прикладывать к телу раскаленное железо, ломать кости. Картина была настолько жуткой, что мне сделалось страшно. Я затрепетал всем телом и еще плотнее прижался, к матери, как будто она могла защитить меня от этих пыток. Наконец, набравшись мужества, тихонько сказал:

— Ну, если нас калеками сделают, тогда можно и умереть. Но я все равно не скажу этим гадам ничего. Ни слова!.. А наш папка за нас отомстит им. Правда?

— Ах, сынуля! — только и могла ответить мама, обжигая меня горячим дыханием. Потом порывисто обняла и осыпала поцелуями, готовая оберегать эту маленькую, нечесаную, еще глупую головку, самую сумасбродную и дорогую на свете, до последнего дыхания своей жизни.

До войны, когда я был совсем маленький, мама защищала меня от драчливых петухов, гусей и забияк-мальчишек, что породило в моем сознании глубокую веру в мамино могущество. На некоторое время я и сейчас почувствовал в себе эту веру, доверчиво закрыл глаза и отдался маминым ласкам. Но вдруг слышу, как в груди, к которой я так доверчиво приник, клокочут, словно затаившиеся подспудные ключи, рыдания, заглушая удары сердца. Неудержимыми толчками они рвутся наружу, однако какая-то необыкновенной силы преграда задерживает их на полпути и возвращает назад. Минуту длилась эта титаническая внутренняя борьба, и вот я слышу мамин шепот, сдавленный спазмами:

— Значит, ни слова, сынуля?.. И про портрет Гитлера — тоже. Если спросят, кто разорвал, — не знаю, и все. Понял?

— Да, мама, — ответил я и с ужасом почувствовал, что у меня откуда-то изнутри тоже прорываются подспудные «ключи». Я понял, что даже волшебница-мама бессильна будет защитить меня от палачей, ее тоже могут пытать и сделать калекой или уродом. И мне стало до слез жалко и себя, и маму.

Не угадывая моего состояния, мама продолжала:

— А если на допросе спросят, как мы попали к Каваляускасам, то скажешь: какая-то тетенька купила нас в концлагере и привела сюда. Кто она такая, не знаешь и даже на лицо не запомнил. Мы ее больше никогда не видели. Про побег — ни слова!.. Ну, ты понял меня, сынок? Что молчишь?

«Ах, мама, мама! — думал я. — Какая же ты непонятливая, право!.. Разве ты не видишь, что твой сын все прекрасно понял, но он не может раскрыть рта, потому что у него, как и у тебя, забили «подспудные ключи», которые он еле-еле сдерживает, и стоит ему только открыть рот для ответа, как они прорвутся наружу».

Однако «непонятливая» мама ждала ответа от меня, и я вынужден был разжать зубы и сказать:

— Понял, мамочка!.. Все понял… Буду молчать…

И не выдержал — заплакал навзрыд. Все мое тело вздрагивало от долго сдерживаемых рыданий. По лицу ручьями текли слезы. Мама горячей рукой, будто перышком, водила по моим волосам и успокаивала: