Владимир Плющев - Владукас

— Мы в окно видели, сынок, как тебя разлучали с мамой. Ничего, переживем. Я тоже русский и в обиду тебя здесь не дам. Не горюй! Ты ведь самый маленький у нас, да и во всей тюрьме, наверное. А маленьких разве обижают? Никто пальцем не тронет. Будь спокоен! Ну, а сальцо твое давай-ка сюда: мы его припрячем… на самом видном месте.

С этими словами он взял у меня сверток, в котором лежало сало, поднялся и шагнул к двери, налево от которой стояла вонючая параша, а направо — вешалка для одежды. Над вешалкой — деревянные полки в несколько рядов, разделенные перегородками на отдельные ячейки, наподобие ниш. В одну из ниш высокий арестант, назвавшийся дядей Мишей, и положил мое сало, после чего, насупив брови, громко сказал:

— Все видели?.. Это сало мальчика. Если кто посмеет позариться на него — голову откручу. К вешалке ночью не подходить. Поняли?

И он снова приблизился ко мне, весело улыбнулся. Снова присел передо мной на корточки, потом поднял меня на вытянутых руках и посадил на свое плечо, как это делал мой папа. Повернув ко мне заросшее лицо, он вдруг спросил:

— За что же вас с мамой заключили в тюрьму? Бандиты вы, что ли?

Я отрицательно мотнул головой.

— Может быть, украли что-нибудь?

Я опять мотнул:

— Нет.

— Ну, а тогда за что?

— За партизан.

Дядя Миша быстро снял меня с плеча и повернул к себе лицом.

— За партизан? — переспросил он, вскинув удивленно брови, посмотрел на меня.

— Да, дяденька.

— Вот как! Значит, ты не уголовный, а политический заключенный? Мда… Таких маленьких политзаключенных, наверное, никогда не видела эта тюрьма. Только вот тебе мой совет: никогда не называй партизан партизанами. Не положено у нас. Зови их паразитами. Поэтому, если кто спросит тебя, за что ты сидишь, отвечай: «За паразитов!» Так их все тюремное начальство величает. Иначе можешь неприятности нажить. Понял?

— Понял, — кивнул я и снова вспомнил папку, который тоже любил вставлять в разговор это словечко: «понял?», «понимаешь?».

— Ну, раз понял, то давай теперь укладываться спать, а то как бы надзиратель нас не застукал. Поверка уже прошла. Завтра поговорим, — сказал дядя Миша и постлал на пол возле параши какой-то тюфяк: — Пока здесь переспишь, а потом видно будет… Спокойной ночи.

И он затерялся среди копошившихся привидений.

Я лег на тюфяк, закутавшись в свое зимнее пальто. Под голову положить было нечего, и я загнул край тюфяка вдвое — получилась подушка.

Через густую решетку тюремного окна в камеру уже просачивались серые сумерки наступающей ночи. Большие и лохматые, они, словно тени мертвецов, ползли по стенам, свисали с потолка, заполняли углы. В камере стояла духота и нестерпимая вонь. Железные нары с лежащими на них заключенными были тесно сдвинуты, протянувшись вдоль стен в два ряда. Между рядами — узенький проход к параше. Возле параши — мое ложе. Здесь страшно пахнет вонючкой, но зато хорошо видна вешалка с деревянными ячейками. Из нее торчит белый клочок бумаги, похожий в темноте на собачью мордочку. Там мое сало. С тревожным ужасом смотрю туда и представляю, как к нему вот-вот начнут подкрадываться голодные арестанты, протягивать костлявые руки и щипать каждый по одному разу. Я напрягаю зрение, чтобы получше разглядеть скелет с зеленым черепом. «Старик!» — узнал я и закричал, но почему-то голоса своего не услышал. Я хотел вскочить и бежать прочь от этого страшного видения, но не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой. Я спал.

Рано утром, когда еще многие спали, в коридоре тюрьмы раздались гулкие шаги. Звякнули ключи. В камеру вошел надзиратель.

— Где тут вчерашний новенький?.. Выходи! — рявкнул он.

Живые скелеты повскакивали с нар. Продрал глаза и я и в первую очередь взглянул в деревянную нишу, где лежало мое сало: оно было на месте, из ячейки торчал все тот же клочок белой бумаги. Я обрадовался: «Вот здорово! Цело!» А через мою голову шла перебранка заключенных с надзирателем, сыпались тревожно-удивленные вопросы, реплики и дерзкие окрики:

— Чего приперся в такую рань?

— Молчать! Не твое дело… Где вчерашний маленький арестант?

— Зачем он тебе?

— Молчать!.. Не ваше собачье дело…

— Как же не наше? А завтрак на него брать?

— Завтрака не брать! Он больше сюда не вернется.

— Братцы, неужели и его?..

— На расстрел?

— Да.

— Не может быть… Вначале допросить должны.

— Тогда, наверное, его на допрос вызывают?

— А почему завтрак не велят брать?..

— Значит, на расстрел… Сволочи! Без завтрака хотят укокошить. Несчастный пацан. Придется будить его…

— Тс-с… Он не должен об этом знать…

Ничего не понимая, что здесь происходит, я быстро вскочил на ноги и, еще раз протерев кулаком заспанные глаза, увидел перед собой дядю Мишу.

— Прощай, сынок. Тебя уводят от нас, — сказал он. — Мы даже не узнали, как тебя зовут.

— По-русски — Вова, а по-литовски — Владукас, — ответил я, и надзиратель тут же увел меня. Дядя Миша едва успел сунуть мне под мышку мое сало. Оказывается, ничего страшного пока не произошло. Меня повели не расстреливать, как предположили заключенные, а просто переводили в другую камеру, которая находилась этажом ниже и называлась «камерой малолетних преступников». Она тоже выходила окнами в тюремный двор, но, надо сказать, произвела на меня благоприятное впечатление. Здесь не было такой тесноты, как наверху, и никаких признаков голодного истощения, наоборот, сияли молодые цветущие лица, в основном литовцев, которые, как видно, и питались получше, и преступления их были менее тяжелыми, с точки зрения немцев: то были уголовники. Они беззаботно дурачились. Каждый из них выглядел намного старше меня, но это не мешало им обращаться со мной, как с равным.

— Вот и еще одного новенького привели! — радостно воскликнул кто-то, едва только я переступил порог камеры. — Привет, пацан!.. Где будешь спать: возле параши или у окна?

Я вспомнил смертоносный запах, который чуть было не задушил меня сегодняшней ночью, и уверенно ответил:

— У окна.

— Ха-ха-ха!.. Гы-гы!.. — загалдели молодые преступники. — Этот тоже любит вентиляцию!.. Но видишь ли, пацан, — толково объяснил мне один из них, — возле окна все хотят спать, а там освободились всего лишь одни нары. Вас же теперь трое новеньких. Ничего не поделаешь, придется тащить жребий, кому какие достанутся.

Они затеяли со мной жестокую шутку, которую такому доверчивому простофиле, каким был я, никогда бы не разгадать, и лег бы на меня тогда позор на всю жизнь, о котором я и заикнуться не смог бы, а не только вспоминать. Но, к моему великому счастью, эта шутка у них не удалась.

Она начиналась со жребия, процедура которого происходила следующим образом. Один из арестантов, самый толстый, засучив рукава рубашки, соединил голые локти и выставил их вперед в перпендикулярном положении. Между локтями на расстоянии двух-трех сантиметров одна от другой вставлялись спички головками внутрь, одна из них была обгоревшая. Кто вытащит обгоревшую спичку, тот и будет спать у окна. Демонстрировали эту процедуру жребия вначале закоренелые урки под видом новичков. Им завязывали глаза и подводили к толстяку, совали носом в его мясистые локти, зажавшие спички. Они языком и губами искали там счастливую спичку, облизывая грязное тело.