Владимир Плющев - Владукас

И кто бы мог подумать, что на этот раз меня спасет от неминуемой смерти знание литовского языка, которым я вовремя воспользовался!

— Пан, пан, дяденька, — неожиданно заголосил я по-литовски звенящим голоском. — За что вы меня бьете?.. Я ведь не убегал от вас. Я не прятался… Я прибежал сюда за своими ботинками… Видите, я их надеваю?.. Отпустите меня.. Пожалуйста, отпустите…

Услышав литовскую речь, полицейский сразу же отпустил ворот от моей курточки и отскочил к двери как ужаленный. Стоит и удивленно смотрит на меня трезвеющими глазами. Рука с револьвером опустилась.

— Кто ты? — спросил он, приходя в себя.

— Владукас, — пролепетал я.

— Владукас? — переспросил он. — Так ты русский или литовец?

— Русский, дяденька… Но я не убегал от вас. Видите, переобувался здесь, — заплакал я.

Полицейский посмотрел на одну мою ногу, обутую в деревянную колодку, потом на другую — в буце, на мое лицо, встряхнул головой, как бы сбрасывая с себя наваждение, и громко захохотал:

— Ха-ха!.. Значит, ты русский? Вот не ожидал! А кто же тебя научил разговаривать по-нашему?

— Сам научился, дяденька.

— Как сам? А не паняля учительница?

— Нет, дяденька. Паняля не любит меня. Она говорит, что русских не грамоте надо учить, а работе. Поэтому и в школу меня не приняла.

Полицейский снова захохотал:

— Ха-ха.. Значит, у вас с учительницей разногласия вышли по вопросам образования?.. Ну, ладно, в Шяуляе разберутся, идем! Да живо мне!..

Я быстро натянул на ногу вторую буцу и в сопровождении полицая вышел из амбара.

За время нашего отсутствия в доме произошел настоящий переполох. Увидев, как полицейский погнался за мной с пистолетом в руке, и услышав выстрел, моя мама упала в обморок. Когда ее привели в чувство, я уже был рядом с ней.

— Ничего страшного со мной не случилось, мамочка! — сказал я.

Опись нашего имущества уже была составлена. Всего переписано 46 вещей. Все они вместились в один мешок. Под вещевым списком поставили свои подписи: мама — Котикова Прасковья Ивановна, хозяин Каваляускас и полицейский — старший вахмистр Подубисского полицейского пункта Пятрас Расткаускас, выполнявший приказ № 501 Шяуляйской охранной политической полиции. Этот документ хранится у меня до сих пор.

Затем полицейский вывел меня и маму на улицу и заставил сесть на подводу спиной друг к другу, после чего он обвязал нас в несколько кругов веревкой, кроме того, предупредил, что, если мы попытаемся бежать, пристрелит на месте.

На дорогу сердобольная Зося сунула нам кусок сала и большую буханку хлеба, испеченную на прошлой неделе. Она по-женски сочувствовала нашему горю и до самой последней минуты не отходила от мамы, как могла, успокаивала ее. Йонас стоял на крыльце и с какой-то искусственной улыбкой отвешивал поклоны не то нам, не то полицейскому. Учительница наблюдала из окна, и я ясно видел ее надменную, насмешливую улыбку, выражавшую злорадство удовлетворенной мести.

Подвода тронулась. Мы навсегда расстались с Каваляускасами.

Нас привезли в Гильвичай в Подубисский полицейский пункт. Подвода остановилась возле небольшого деревянного дома с решетками на окнах. Из него вышли трое полицейских, одетых в немецкую форму. Они развязали нас и, перебрасываясь шуточками на литовском языке, привели в помещение с голым столом, единственным стулом и широкой лавкой вдоль стены. На лавке, пригорюнившись, сидели несколько женщин, очевидно, тоже арестованных. Я узнал русских работниц из помещичьего имения барыни Ольги и пристроился возле них, но они и виду не подали, что знают меня, и я понял, что мне тоже надо вести себя подобным образом. В это время маму подозвали к столу, и один из полицейских, по-видимому, главный, учинил ей допрос:

— Говори, где скрываются партизаны?

— Какие партизаны, пан?

— Не знаешь, какие? Те, для которых ты и твой сын воровали продукты у хозяев…

Этих слов было достаточно, чтобы понять, что полицейские ничего не знают и не имеют никаких улик, свидетельствующих о нашей связи с партизанами. Мы могли только предполагать, что арестовали нас по доносу учительницы, у которой тоже нет серьезных улик. Это придало уверенность маме.

— Ну, что вы такое говорите? — с укором ответила она. — Мы честно работали у своих хозяев, и у них никогда ничего не пропадало. Они могут и сами вам это подтвердить. Что за бессовестные люди наклеветали на нас?

— Значит, никаких партизан не знаешь? — раздраженно перебил полицейский.

— Конечно, не знаю, пан.

— А этих людей ты тоже не знаешь? — кивком головы показал он на женщин, сидевших на лавке.

Мама внимательно посмотрела на них, покачала головой:

— Нет, пан.

— Да что с ней говорить! — возмущенно воскликнул другой полицейский, расхаживавший из угла в угол с ременной плеткой в руке. Это был молодой, щеголеватый парень с тусклым, невыразительным лицом, очевидно, еще не привыкший к роли палача, но жаждущий как можно быстрее научиться этому ремеслу и хвастнуть своим умением перед собратьями. — Что с ней говорить! — громко повторил он. — Врет она все. Русские партизаны могли иметь связь только с русскими. К тому же, кажется, я видел эту женщину и этого пацана в русской колонии. Они гуляли на чьих-то именинах.

— Да, вы могли нас здесь видеть, — отозвалась мама. — Мы приходили сюда по приглашению графини Гирдвайнис. Можете спросить у нее…

Имя графини Гирдвайнис, приглашавшей нас в гости, несколько озадачило полицейских.

— Спросим, когда нужно будет, — ответил старший из них, но уже не таким раздраженным тоном. — А этих женщин ты не знаешь, значит?

— Нет.

— Врет она все! — не унимался щеголеватый парень, поигрывая плеткой. Казалось, его руки просто чесались от желания приложить свою «игрушку» к делу. В конце концов он не выдержал: неожиданно взмахнул плеткой и со всего плеча ударил ею маму по спине. Спина жалко, по-старчески, сгорбилась, поникла вниз, и тут же над ней поднялся и заиграл на весеннем солнышке столб пыли, выбитый из зимней непроветренной одежды. Полицейские засмеялись. Мама выпрямилась, подняла голову и спокойно обвела их глазами. Взгляд ее выражал не физическую, а душевную боль, и в нем было столько живого материнского укора, что смех тут же оборвался, точно от угрызения совести.

— Как вам не стыдно, пановья? — тихим голосом проговорила она.

Полицейские сконфуженно молчали и искали повод, как вызвать у себя жестокость, чтобы заглушить пробудившуюся совесть. И этот повод нашелся.

— Ах, ты еще стыдить нас вздумала! — закричал старший из них. — А ну, Юозас, врежь ей еще разок!..

Молодой полицай, казалось, только и ждал этой команды. Глаза его свирепо блеснули. Правая рука взметнула плетку. Но опуститься на спину мамы на этот раз ей так и не удалось. Не помня себя, я крикнул: