Владимир Плющев - Владукас

— Ладно, — пообещал я, все больше удивляясь.

Пугливо озираясь, Мотя заговорил еще тише:

— Ты видел, как у меня слюньки потекли, когда мы заговорили о поросеночке? Мне так сильно захотелось попробовать поросячьего сальца-мальца, что даже голова закружилась. Я не помню, какое оно на вкус. Но знаю, что очень-очень вкусное. Пожалуйста, дай мне хоть малюсенький кусочек сальца, чтобы только на языке подержать. А за это бери мои пипки сахара, когда захочешь. А?..

Мне стало жаль Мотю.

— Зачем мне твои пипки сахара? — сказал я с показной грубоватостью. — Я и так дам. Правда, у меня его уже немного осталось, но забирай все…

Я полез в подкладку пальто, где были спрятаны остатки сала, но Мотя быстро остановил меня.

— Ой, ой! — испуганно пискнул он. — Только не сейчас, не на виду у всех. Могут заметить. Подумают, что я цыганю, и поколотят. Ты как-нибудь незаметно передай.

Я передал незаметно. Мотя быстро схватил сверточек с салом и сунул его за пазуху. Когда убедился, что никто не увидел, вишневые глаза у него засияли радостью:

— Ночью поем, когда все спать будут… И тебе оставлю. А теперь слушай.

Он еще раз оглянулся по сторонам и в порыве откровенной благодарности горячо зашептал:

— Знаешь, меня специально посадили в эту камеру, чтобы я вас предавал. Но я не предатель, не предатель. Я ничего не скажу о тебе, пусть хоть убивают.

Я насторожился, но, сделав безразличный вид, пожал плечами:

— А что обо мне говорить? Я ничего плохого не сделал…

— Тише! — прошептал Мотя. — Может, и не сделал. Но меня заставляют подружиться с тобой и выведать все. А я не предатель.

— Да кто же тебя заставляет?

— Немцы. Кто же еще?.. Ну, те, которые допрашивают и пытают. Палачи в общем.

— А-а-а!.. Так это они тебе посоветовали научить меня мудрой мудрости?

— Нет, нет! Я сам.

— Ну так валяй — говори.

Наконец, шмыгая носом, Мотя начал.

— Запомни, — сказал он, — немцы считают всех людей других национальностей своими рабами. Поэтому, когда они тебя допрашивают, смотри им прямо в глаза не мигая, как это делают собаки, и показывай, что дрожишь от страха, что ты их раб. Понял?

— Не совсем. А если они бьют тебя рукояткой нагана по голове или, как ты говоришь, подносят горящие спички к твоему подбородку — что тогда?

— Тогда тоже не следует ставить из себя героя: это оскорбляет их. По их понятиям, героями могут быть только немцы. А ты и я всего-навсего рабы, мы должны падать перед своими хозяевами на колени, целовать сапоги, которыми нас бьют, и просить: «Пан, пан, родненький, прости меня, если я в чем виноват, пожалей меня бедного, а я все сделаю, что ты прикажешь, всю жизнь буду служить тебе верой и правдой и целовать твои сапоги…»

Мотя настолько искусно изобразил холуенка, что я покраснел от стыда за него. Мне было неудобно смотреть, как он в порыве откровенности обнажал передо мной свою больную душу, выворачивая ее наизнанку. Каким же надо быть ничтожеством, чтобы вот так пресмыкаться перед немцами! Признаться, в этот момент Мотя стал гадок и мне.

— Ладно, хватит! — остановил я его, скрывая брезгливое смущение. — Твоя мудрая мудрость не подходит мне.

Я отошел от него.

А уже на следующий день во время утренней поверки сменный надзиратель назвал мою фамилию:

— Кто здесь Котиков?

— Я!

— Собирайся, пойдешь со мной.

Этого вызова я уже ждал, готовился к нему, поэтому не удивился. Молча надел пальто и попрощался с камерой, как это делали другие.

— На допрос вызывают… Держись! И помни, что я тебе говорил, — тихо напутствовал меня Мотя, незаметно подвернувшись мне под руку.

Надзиратель вывел меня из камеры, и мы спустились с ним по каменной лестнице вниз, пересекли тюремный двор и вошли в корпус гестапо, в одну из его комнат, где не было никакой мебели, кроме тумбового стола, на котором лежал большой кожаный портфель с блестящими застежками. По комнате прохаживался, заложив руки за спину, какой-то мрачный господин в черном гражданском пальто и шляпе. В углу стоял другой мужчина — бледнолицый, невысокого роста, худощавый. На нем был слегка помятый, но приличный костюм и галстук. Оба они повернули головы в нашу сторону, когда мы вошли. Надзиратель поставил меня рядом с бледнолицым мужчиной и, не проронив ни слова, вышел. А мрачный господин, очевидно, гестаповец, достал из верхнего ящика стола какие-то спаренные металлические кольца, похожие на браслеты, подошел к нам.

— Руки! — приказал он строгим ледяным голосом, от которого у меня побежали холодные мурашки по телу.

Я не понял, что от меня хотят, но сделал так же, как и мой напарник, — вытянул вперед обе руки, как в далеком довоенном детстве перед мамой, когда хотел убедить ее, что руки у меня чистые. Не успел я опомниться, как один «браслет» уже сидел на запястье моей правой руки, а второй — оказался на левой руке дяденьки, который стоял рядом со мной. Створки их, туго щелкнув, закрылись на замок. Вот так «браслетики»! Они спарили меня с незнакомым дяденькой, как сиамских близнецов, которые теперь не смогут ступить друг без друга и шагу. На двоих одни наручники, и тут только я понял, что мой прилично одетый напарник — тоже арестант и, судя по внешнему виду, наверное, политический. Мы взглядами поприветствовали друг друга и стали ожидать, что будет дальше.

— Опустите руки! Чего держите? — прикрикнул на нас гестаповец. Мы опустили. Он оглядел нас с ног до головы и сказал, показывая на наручники:

— Эти штучки я не должен у вас видеть. Прикройте их рукавами… Вот так. Сейчас вам предстоит небольшая прогулочка по городу: выйдите из ворот тюрьмы и повернете направо. Я буду вас сопровождать и давать указания, но чтобы ни один из вас не оглядывался на меня. Когда нужно будет, сам подойду. Идти нормальным шагом, как на прогулке, — не торопиться и не останавливаться. Дорогой не разговаривать. Ну, ясно?.. А теперь выходите!..

Мрачный господин взял со стола портфель с блестящими застежками, и мы втроем вышли из корпуса. Двери тюрьмы для нас были открыты. Согласно наставлению, от тюремных ворот мы повернули направо и, не оглядываясь, зашагали по тротуару, смешавшись с прохожими. Куда идем? Зачем? Неизвестно. Если на допрос, то почему пешком, а не на «черном во́роне», как все? И, подумать только, политические заключенные свободно идут по самой многолюдной улице Шяуляя, и никто из пешеходов не подозревает об этом! Эх, видели бы это партизаны! Могли бы освободить нас. В душе моей шевельнулась слабая надежда: «А может, еще и произойдет такое чудо?»

Но такого чуда не произошло и не могло произойти. У гестаповцев все было пунктуально продумано, в том числе и эта «прогулка». Перед тем, как привести на допрос, они специально решили дать нам почувствовать, как прекрасна свобода и жизнь. И действительно, на какой-то миг я проникся этим сладким до головокружения чувством. Ведь солнышка здесь — сколько угодно. Свежего весеннего воздуха — дыши до отвала! Маленькие пташки купаются в нем, как пескари в дятьковском озере, кувыркаются и сверкают крыльями. Чирикают. Какие они милые, несмышленые и счастливые! Какие счастливые и беззаботные по сравнению с нами эти мирные шяуляйцы, что движутся мимо нас! У них нет на руках железных «браслетов» и в их спину не вонзаются глаза гестаповца. Они идут, куда хотят. Как бы хотелось затеряться среди них и вот так идти, идти, не оглядываясь, далеко-далеко, до самой красной Москвы!..