Владимир Плющев - Владукас

С этими словами гестаповец взял из-под стола табуретку и поставил ее посредине комнаты. Потом в левом переднем углу, где стоял автомат, взял какой-то предмет со свинцовым шариком на конце и подошел ко мне. Я с ужасом взглянул на это орудие пытки, действие которого должен буду сейчас испытывать на себе, и затрясся от страха, овладевшего мною.

— Нет, нет, не надо, дяденька… Я боюсь! — закричал я и попятился назад, пока не уперся в стенку.

В руках у палача была обыкновенная резиновая дубинка толщиною примерно с ножку стула и такой же длины. Начиненная свинцом, она почти не сгибалась. Ею вполне можно перешибить лошадиный хребет, а человека — убить с одного удара.

Мой палач спокойно рассуждал, надвигаясь на меня:

— Ничего, ничего, проглотишь несколько пилюль в честь своего дня рождения и вспомнишь даже то, как мать тебя рожала. Язык, как видно, у тебя уже развязался. Теперь надо прояснить память. Ну, поднимай-ка на голову пальтишко и ложись голым животиком вот сюда, на этот табурет… Не понял? Сейчас покажу…

Он, словно клещами, ухватил меня сзади за шею, подвел таким образом к табуретке, наклонил, и через несколько секунд я уже лежал на ней животом, как пришпиленная букашка в гербарии: голова, руки и ноги свисали вниз, и на голову закинуто пальто, собранное гармошкой.

— Вот так! — удовлетворенно сказал мой мучитель. — Положение отличное! Теперь будем вводить пилюли. Лежи и не двигайся, а как только вспомнишь своих паразитов — говори скорее, чтобы я лишнего не переборщил. Ну, начали!..

Первый же удар резиновой дубинки был настолько ощутительным, что мне показалось — он разрубил мое тело вдоль на две половинки, которые начали вдруг расползаться в разные стороны. Неподвижными оставались только мозги, которые, действительно, прояснились. Перед моим внутренним взором, как в калейдоскопе, промелькнули лица партизан и остановился четкий кадр с раненым дядей Колей, когда он лежал в пустой школе и тихонько напевал «Священную войну». Я даже отчетливо вспомнил слова этой песни.

Фашисты, представленные лежащими в крепко сколоченных гробах, казалось, принесли облегчение моему страданию. Мозги острым гвоздем уколола мысль: «Выдержать!.. Во что бы то ни стало выдержать!»

Второй удар резиновой дубинки оказался еще более мучительным. Он вначале соединил две половинки моего разрубленного тела, передернул их конвульсиями, потом снова отбросил в разные стороны. Все равно выдержу! «За свет и мир боремся, они — за царство тьмы…» — мысленно повторял я «Священную войну» речитативом.

А третий удар произвел чудо: обе половинки моего тела снова соединились, и на них появились глаза. Да, да, глаза. Никто сейчас, конечно, не поверит мне, что сзади, чуть ниже поясницы от сильной боли у меня появились глаза, которыми я прекрасно видел все, что творится позади. Не верите, конечно, но я точно знаю, что они у меня, появились. Ведь говорят же, что от страха человеческое сердце может уйти в пятки. Так почему же от того же страха и боли у человека не могут переместиться глаза на заднее место, где они нужнее, чем спереди? Я совершенно четко увидел возбужденную физиономию палача с косым пробором на голове и куцую резиновую дубинку в его руке, которая с размеренной на секунды методичностью то поднималась, то опускалась. Вот она снова взлетела вверх, немного задержалась там и уже падает вниз. Падает стремительно, как меч, рассекая воздух, но для меня каждая доля секунды ее движения растягивается в томительные минуты, приближавшие невыносимую боль. Я сжимаюсь в комочек, перестаю дышать и… жду. Ах, как невыносимо это ожидание! Как страшно! Не сам удар, а именно это зримое ожидание его, когда «задние глаза» видят каждый миллиметр приближения к моему телу орудия пытки. Кажется, больше уже невозможно выдержать, я готов закричать, но только раскрываю рот — мощный удар рубит мой крик, убивая его наповал. Голова бьется о ножку табуретки: «Выдержать!» И тут же из каких-то глубин детской души снова поднимается и тоненьким голоском звучит волшебная песня о священной войне. Она как бы противоядие против «пилюль» палача.

Удар следовал за ударом. Прозревшее детское тело накалялось, горело, напрягалось, обмякало, дергалось, корчилось, сжималось и вытягивалось. И вот снова я жду очередного удара. До миллиметра определяю высоту, на которой зависает ужасная дубинка. До миллиметра рассчитываю ее движение вниз. Наконец, не выдерживаю томительного ожидания очередного удара: когда дубинка не долетела до меня каких-нибудь несколько сантиметров, я скатился на пол и в яростном отчаянии пнул табуретку ногами так, что она кубарем отлетела к стене. Дубинка рассекла пустой воздух. И в тот же миг у меня внутри что-то надломилось — я закричал:

— Мамочка, спаси-и-и!..

Раздирающий детский крик заполнил комнату пыток и вырвался через коридор на улицу.

— Мамочка, спаси! — кричал я, захлебываясь слезами. — Милая, дорогая мамочка, возьми меня отсюда!.. Мне больно, мне очень больно… Мамочка!..

Это был крик ребенка, который еще верил во всемогущество своей мамы и звал ее на помощь. Звал защитить себя от взрослых двуногих зверей: «Пожалуйста, заступись за меня, возьми к себе. Я хочу быть всегда с тобой».

Так кричала моя детская беспомощная, беззащитная душа, не вынесшая издевательства.

Мотя оказался прав: мой крик еще больше разъярил палачей. Распахнулись двери, и в пыточную ворвался немец в черной униформе. Это был эсэсовец. Не сказав ни слова, он быстрыми шагами подошел ко мне, схватил рукой за ворот, приподнял, а другой рукой стукнул кулаком в глаз. Я брякнулся на больную спину, перевернулся на живот и в это время ощутил еще один удар, нанесенный кованым каблуком сапога в левый бок. У меня перехватило дыхание, и мой крик захлебнулся. Я корчился на полу в мучительных судорогах. Не давая мне очухаться, эсэсовец снова схватил меня за шиворот, приподнял, но бить больше не стал — бросил на пол. Но когда я пришел в себя и сам кое-как приподнялся с пола, он размахнулся и наотмашь ударил меня кулаком по носу. О, это был спасительный удар! Ведь мой нос чуть заденешь — течет кровь. А тут такой мощный ударище! Кровь хлынула из моего носам фонтаном, заливая всю одежду и пол. Просто лилась, как из водопровода. Мотя говорил, что гитлеровцы пьянеют, когда увидят человеческую кровь, и становятся еще более свирепыми, но оказалось наоборот: моя кровь подействовала на палачей отрезвляюще. Они с раздраженным смущением смотрели, как она льется, и не могли понять, откуда у такого маленького существа столько крови. Пытались остановить ее, заставляли меня запрокидывать голову. Но кровь и в таком положении лилась. Подавали мне листы белой бумаги, что лежали на столе возле пишущей машинки, чтобы я вытер ими нос. Однако все было напрасно. Окровавленные листы один за другим наполняли мусорницу, стоявшую под столом, а кровь продолжала хлестать из моего носа.