Владимир Плющев - Владукас

— Отдайте мне сына! — уже не просила, а требовала она. — Живого или мертвого отдайте сына!.. Не мучьте его, если он живой… Стреляйте нас вместе… Слышите, изверги?.. Вме-сте!.. Зачем вы разлучаете мертвых? Я хочу рядом с сыном лежать в земле…

«Черный ворон» мчался на всей скорости, подпрыгивая на неровностях дороги, встряхивая обезумевшую от горя седую женщину-мать и швыряя ее от борта к борту, как большую тряпичную куклу. Вой мотора заглушал ее стенания.

…Машина остановилась. В герметически закрытом черном кузове открылась дверь:

— Выходи!

Мама, лежавшая пластом на грязных досках, обессиленная и несчастная, подняла голову, посмотрела невидящими от слез глазами в просвет двери: там на фоне знакомых тюремных ворот стоял часовой. «Значит, все-таки не на кладбище!»

Чувство интуиции подсказывало матери, что со мной что-то случилось. Женщины по камере сочувствовали маме и вместе с ней стучали в двери, звали надзирательниц, требовали разрешить свидание матери с сыном, если он, конечно, жив. Надзирательницы — эти каменные истуканы, привыкшие к жестокости, все-таки были женщинами и матерями, поэтому некоторые из них сочувствовали маме; появляясь в камере, отводили от нее глаза, просили и приказывали успокоиться.

Весть о русской матери, требующей свидания с сыном, по каким-то каналам передавалось из камеры в камеру и вскоре разнеслась по всему женскому отделению тюрьмы. Возмущение арестанток росло. Они подняли такой вой, что их услышали и в мужском отделении. И вот уже вся тюрьма взбудоражилась, всполошив охрану. Из решетчатых переплетов окон полетели скандированные хором слова:

— Сви-да-ние рус-ским!.. Свида-ние рус-ским!.. Разрешите сви-дание рус-ским!.. Матери и сы-ну!..

Надзиратели растерянно забегали по коридорам. В открытые «глазки» камер и двери посыпались угрозы и окрики. Но ничего не помогало. Забило тревогу тюремное начальство. Могло ли оно на свой страх и риск разрешить это свидание. Вмешался тюремный католический поп, которого я видел при выходе из больницы. Он предложил разрешить русской политической арестантке посмотреть на своего сына через замочную скважину в двери, которая разделяла мужское и женское отделение. Начальство на свой страх и риск согласилось.

Меня стали готовить к свиданию с мамой. Это было не так легко: нужно было как-то скрыть от ее взора синяки на моей физиономии и одежду, свисавшую окровавленными лохмотьями.

— А ну, братва! — провозгласил староста Навицкас. — Кто какие шмутки пожертвует пацану? Не пойдет же он таким на свидание с матерью…

Многие живо откликнулись на этот зов. Один из арестантов подарил мне насовсем со своего плеча рыжий пиджак, другой — добротные, в синюю полоску, брюки из прочного английского бостона, выигранные у кого-то в карты, третий — совсем еще новенькую кепку с большим козырьком. Облачился я во всю эту одежду и стал неузнаваемым.

Косая сажень в плечах. У литовцев мода — подкладывать ватные подплечики. Это выглядит внушительно и красиво, не то, что мое пальто, которое совершенно не имело плеч. Разве мама теперь узнает меня в таком чудесном пиджаке?! Правда, он немного великоват, но ведь рукава можно и подогнуть. Брюки тоже можно подвернуть или лучше подтянуть повыше к груди. Вот так! А большим козырьком кепки прикроется синяк под глазом. Вот так!..

Снарядив меня на свидание с мамой, вся камера потешалась над моим живописным видом. Наконец я был готов, умыт, одет и прихорошен.

Надзиратель вывел меня в коридор и дал мне небольшой инструктаж. Я должен стать напротив замочной скважины шагах в десяти, повернувшись к маме правым профилем так, чтобы она не заметила моего синяка под левым глазом. Разговаривать с мамой запрещалось. Просто она должна была убедиться через замочную скважину, что я жив-здоров, и все. Я пообещал надзирателю выполнить эти указания, но сильно волновался, когда шел на свидание. Стал, как и приказано было, шагах в десяти от двери, повернувшись к ней правым боком. И вдруг почувствовал, что в замочную скважину смотрит на меня мама. Смотрит и не узнает своего сына. Я собрал в кулачок всю свою силу воли, чтобы не крикнуть ей: «Мамочка, это же я, твой Вовка!» Мне хотелось броситься, сломя голову к дверям, открыть их и обнять за шею свою маму, как в далеком-далеком детстве. Но я не сделал ни того, ни другого, помня строгий приказ надзирателя. Воля моя была крепко зажата в кулачке, и я стоял, боясь шелохнуться, чтобы не разжался кулачок. Потом до меня донеслись тихие, глухие всхлипы. Я понял: это плакала за дверями моя мама, рассматривая меня в замочную скважину. Почему она плачет? То ли от радости, что я жив, или, может быть, она увидела синяк на моем лице и распухший нос? Ах, мама, ну зря ты плачешь. Я не выдерживаю твоих слез. Предательские слезинки, помимо воли, сами собой выкатились из моих глаз, побежали горячими струйками по щекам и капельки посыпались с подбородка на рыжую курточку. Кулачок мой разжался:

— Мамочка, не плачь!.. Я жив и здоров!.. — закричал я вдруг как шальной и, забывшись, повернулся к замочной скважине всей своей разукрашенной физиономией. Свидание тут же было прекращено. Меня увели в камеру.

А на следующий день я заболел. У меня поднялась температура. Утром староста разрешил не поднимать мои нары, и я лежал на них животом вниз, не выходя на прогулку. На спину лечь было невозможно — она вся воспалилась. Ныла отбитая селезенка. Вечером ко мне подполз Мотя и, глядя на меня своими большими печальными глазами, сочувственно спросил:

— Больно?

Вместо ответа я сказал:

— Знаешь, Мотя, я сочинил стихотворение! Сам про себя. Хочешь, прочитаю?

— Хочу.

— Ну, слушай тогда…

Я приподнялся на локтях и с выражением прочитал:

— Ну, как? Хорошо? — спросил я, закончив чтение.

— Хорошо, — задумчиво ответил Мотя и вздохнул: — Так хорошо, что даже плакать хочется… И он действительно заплакал.

На следующий день его не стало. Бедного Мотю вывели из тюрьмы, посадили в «черный ворон» вместе с очередной партией смертников и отвезли на тюремное кладбище. Не спасла его от смерти мудрая мудрость. Жаль Мотю.

Мое свидание с мамой через замочную скважину наделало немало шуму среди гестаповцев. Кто-то из начальства получил за это нагоняй. Надзиратель, который выводил меня на свидание, был уволен с работы и послан на Восточный фронт. Вместо него появился другой — маленький, дохленький, со жмурящимися красными глазками, пораженными трахомой. Он ходил по коридору с опущенной вниз головой, прикладывая к глазам платочек, смоченный лекарством. Казалось бы, смотрел себе под ноги, но все вокруг видел и замечал. Его почему-то побаивались заключенные. Звали его Гапутес.