Владимир Плющев - Владукас

Так вот этот трахоматозный надзиратель с первого же дня стал оказывать мне всяческие поблажки, как отец родной: в свое дежурство выпускал в коридор, угощал меня бутербродами. Мы подружились. Мое положение в тюрьме улучшилось по сравнению с другими заключенными. Когда он выводил меня в коридор, я разводил для него лекарства в большой коричневой кружке и вместе с ним сопровождал заключенных в туалет и из туалета. У моего покровителя был свой столик в конце того коридора, где находилась дверь, отделяющая мужское отделение от женского, и где меня видела мама через замочную скважину. Как-то однажды я случайно взглянул в эту скважину и вздрогнул от неожиданности: мне показалось, что за дверью кто-то стоит, притаившись, и внимательно наблюдает за мной в щелочку.

Подозрительным становился и надзиратель. Он зачем-то изменил маршрут вывода в туалет заключенных русских, стал выводить их не в ближний, левый блок, а в дальний, правый, где находилась дверь, отделяющая мужское отделение тюрьмы от женского. Нередко оставлял меня одного с ними, когда они шли по коридору. Я совсем близко видел их стриженые головы, заросшие щетиной лица, приветливые родные улыбки. Слышал их доброжелательные реплики, бросаемые на ходу в мой адрес:

— Здравствуй, малыш!.. Как живешь?

— Ничего живу, бутерброды жую, другим бы дал да самому не хватает!

— Ха-ха!.. Говорят, ты доброго дядюшку нашел, малыш?

— Ага!..

— Смотри, не обмишурься.

— В ком?

— Да в дядюшке своем…

«Это вроде бы предупреждение», — подумал я. И снова у меня закралось подозрение против моего покровителя. Не шпик ли он?

— Ну, ну, разговорчики! — строго прикрикнул трахоматозный надзиратель, сопровождавший заключенных. — Живее проходите!..

Возвращаясь из туалета, колонна русских заключенных обычно сильно растягивалась. Когда передние вместе с надзирателями уже заворачивали за угол в центральный блок, задние еще только выходили из туалета. В это время с задними можно свободно переброситься несколькими фразами, не рискуя быть услышанным надзирателем. Так, однажды один заключенный, очевидно, специально отстал от колонны, чтобы поговорить со мной. Я взглянул на него и чуть было не вскрикнул от изумления и радости, которые сменились тут же испугом. Это был партизан дядя Коля, которого мы скрывали в школе у Каваляускасов. Это ему я помогал делать перевязки, и это он научил меня песне о священной войне. Мне хотелось броситься к нему, но меня вовремя остановил его холодный, как бы недоумевающий взгляд.

— Спокойно, малыш! — тихо предупредил он и нагнулся, чтобы поправить на ноге обмотки, воскликнув громко: — Ах, черт, размотались!..

И опять тихо:

— Не забывай, стены здесь имеют уши, а двери — глаза, особенно те, что ведут в женское отделение, к твоей маме. Поговорим в следующий раз…

Не оборачиваясь ко мне, он выпрямился и ускорил шаги, чтобы догнать колонну.

Я оглянулся: как будто никто не наблюдает за мной. Надзиратель был в центральном блоке. А замочная скважина?! У меня сердце заколотилось при мысли, что в замочную скважину мог кто-то увидеть, как я чуть было с радостным воплем не бросился к дяде Коле. Подавив волнение, охватившее меня, я старался не думать об этом и к моменту возвращения надзирателя чувствовал себя уже как ни в чем не бывало, по крайней мере, внешне.

С тех пор я каждый раз, как только предоставлялась возможность, сопровождал русских политзаключенных в туалет и из туалета, с нетерпением ожидая подходящего случая поговорить с дядей Колей. Но дядя Коля почему-то не торопился с обещанным разговором. Он ходил теперь то в середине колонны, то впереди, рядом с надзирателем, перебрасываясь с ним отдельными фразами. Последними же оказывались все время разные заключенные. Они словно нарочно отставали, чтобы спросить меня о каком-нибудь пустяке. Я испытывал при этом противоречивые чувства: желание поговорить с русским родным человеком и страх перед замочной скважиной, из которой, казалось, постоянно наблюдал чей-то внимательный глаз. А заключенные, как будто специально, заговаривали со мной как раз напротив этой дырочки и болтали о разных пустяках.

Но однажды я стоял спиной к двери за столиком надзирателя и разводил лекарства, готовил примочки для его глаз. Мимо проходили заключенные из русской камеры. Вдруг один из них приостановился позади меня и тихо проговорил над моим ухом:

— Слушай меня внимательно, малыш. Нашего партизанского отряда больше не существует. Он попал в засаду. Предал нас Екубауцкас, запомни эту фамилию, если будешь жив. А на вас с мамой донесла учительница той школы, где я лежал. Но сама она ничего не знает: ей, наверное, проговорились о нас ваши бывшие хозяева. Так что держитесь на допросах: ничего не видели, ничего не слышали. Понял?.. Да вот еще!.. Благодаря твоей маме мы вышли на связь с партизанским отрядом «Кестусис», но… — он не договорил.

И громко:

— Значит, хорошо живешь, бутерброды жуешь и чаи гоняешь! Рад за тебя, малыш… Приходи в гости к нам. Пока! — дядя Коля махнул мне рукой и удалился. Навстречу ему двигался надзиратель. Я продолжал помешивать маленькой ложечкой лекарство в кружке. Надзиратель подошел к столу и пощупал, теплая ли вода. Вода ему понравилась, и он окунул в нее свой носовой платок, немного отжал его и приложил к покрасневшим векам. Только после этого он пошел закрывать камеру русских в центральном блоке.

Я продолжал стоять спиной к замочной скважине и чувствовал: чей-то зловещий глаз, словно буравом, сверлит мой затылок. Но я был спокоен: этот «глаз» ни одного слова не мог расслышать из того, что на ухо сказал мне дядя Коля.

Виноват был во всем воробей. Маленький, глупый, с серыми перышками. Он, как видно, по своей глупости залетел во двор мрачной тюрьмы и сел на решетку окна нашей камеры. Посидел чуть, почистил желтоватым клювом коричневую грудку, повертел тупоносой головкой туда-сюда, заглянул черной бусинкой глаза в камеру: «чик-чирик!..» Вспорхнул — и поминай, как звали!

Молодые урки, затаив дыхание, замерли на месте, наблюдая за этим воробьем. А когда он улетел, Все с воем разочарования бросились к окну. Просили, умоляли вернуться воробья назад, зазывали его на птичий и куриный лад, но его и след простыл. Не помогли тут и очаровательный соловьиный свист Бориса, и неприкосновенный запас вареной картошки, предназначенный для тапочек, который Навицкас щедро вывалил на каменный подоконник. Воробей улетел.

Вот он и заварил кашу. Его появление на решетчатом переплете окна занесло к нам страшную тюремную болезнь, которая называется «тоской по воле». Вначале, казалось бы, ничего особенного не произошло: ну, прилетел и улетел, черт с ним! Да не тут-то было: не выходил ни у кого из головы этот неожиданный пришелец с воли. Своим «чик-чирик» он словно бросил в мрачную темницу озорные слова: «Эй, вы, доходяги! Посмотрите сюда! На улице весна, солнышко, прекрасная погода… А вы сидите здесь и дохнете от скуки. Жаль мне вас, но что поделаешь? Прощайте!»