Владимир Плющев - Владукас

В 1936 году моего отца, вступившего к этому времени в партию, перевели на новую работу — в город Дятьково Орловской области, где назначили директором пригородного совхоза. Переехали туда и мы с мамой. В этом году в день рождения мне подарили лыжи, на которых я пытался кататься летом… по грязи.

В 1937 году отца выбрали председателем Совета депутатов трудящихся города Дятькова, и тогда наша семья переехала в центр города на Базарную улицу. В октябре 1939 года мама вступила в партию.

Мои дни рождения всегда отмечались торжественно как большой семейный праздник.

Перед самой войной, когда меня приняли в пионеры, папа подарил мне огромный альбом с фотографиями детей Смоленского Дома пионеров, на красочной коленкоровой обложке которого было написано: «Счастливое детство сталинской эпохи».

Семейную традицию — празднично отмечать мои дни рождения — мама поддерживала и во время войны, когда отец ушел на фронт и мы остались с ней одни. Так, 14 апреля 1942 года, когда в Дятькове была партизанская власть, она накормила меня настоящим хлебом, который выменяла в деревне на «шмутки», а 14 апреля 1943 года, когда в Дятькове была немецкая власть и кругом царил страшный голод, она испекла в честь моего дня рождения большой «тошнотик» из картофельных очисток, который в то время был деликатесом…

А чем же мама порадует меня 14 апреля 1944 года, в Шяуляйской каторжной тюрьме? Оказывается, накануне этого дня мама выпросилась в тюремную кухню чистить картошку и заработала за свой труд бутерброд с маслом, который старательно завернула в листок бумаги и попросила надзирательницу передать в мужское отделение сыну, как традиционный подарок в день его рождения. Надзирательница согласилась, но вскоре принесла бутерброд обратно и, немного смутившись, сказала, что надзиратель мужского отделения не принял у нее эту передачу. Мама почувствовала беду. «Что с моим мальчиком? Почему не разрешают передачу? Жив ли он?» — лезли в ее голову неотвязные мысли, и она весь день не могла найти себе покоя.

Маме казалось, что сквозь толстые тюремные стены она слышит мучительные стоны своего сына и зов о помощи.

— Где мой сын? — застучала она кулаками о железные двери камеры. — Покажите мне его. Почему вы не хотите показать мне сына?..

Наконец двери открылись, в камеру вошла надзирательница.

— Выходи! — строго приказала она.

— Куда?

— На свидание к сыну.

У мамы отлегло от сердца, и она торопливо вышла из камеры. Ее повели через тюремный двор в корпус-гестапо, посадили на машину и увезли на допрос. Допрашивали ее в той же комнате, где и меня. Тот же белокурый гестаповец с подчеркнутой вежливостью усадил на табуретку, которая еще не просохла от моей крови, и заботливо поинтересовался ее здоровьем, тюремными условиями жизни, спросил, сытно ли кормят и нет ли у нее каких-либо личных просьб к нему, как будто и на самом деле собирался оказать ей помощь.

— Спасибо, пан, — ответила мама, — на условия не жалуюсь, кормят тоже хорошо, баландой… Вот только за сына беспокоюсь, как он там, мой бедный мальчик…

— О, сын ваш умница, мадам Котикова! — воскликнул палач. — Он во всем сознался. А вас мы вызвали только за тем, чтобы подтвердить его показания и уточнить некоторые детали вашей связи с русскими партизанами.

Из маминых глаз брызнули слезы:

— С какими партизанами? Что вы, пан?.. Не мог мой сын наговорить на себя того, чего не было. Он честный и справедливый мальчик.

— Возможно, возможно… Именно поэтому он и сознался. И, пожалуйста, успокойтесь. Зачем же сразу — слезы. Давайте вначале поговорим по душам. Скажите, мадам Котикова, вы или ваш муж когда-нибудь били своего сына?

— Моего Вову? Ну, что вы, пан! За что же мы его будем бить? Как можно?..

— И никогда ни за что не наказывали его? Скажем, за какую-нибудь провинность или непозволительную шалость?

— Нет, почему же? Провинится — наказывали.

— Каким же образом?

— Да по-разному бывало… Например, ставили в угол.

— А чтобы розгами или ремнем по мягкому месту?

— Нет, пан. Такого не бывало. Но почему вы об этом спрашиваете? Что с моим сыном? Где он? — мама схватилась за сердце, осененная страшной догадкой.

— Да ничего особенного с ним не произошло. Успокойтесь. Может быть, водички выпьете? Просто ваш сын, хотя и умница, но совершенно не выносит розг, или, как русские говорят, «березовой каши». Кроме того, у него слишком слабый нос. Чуть заденешь — кровь. Вы знали об этом, мадам Котикова?

На этот вопрос мама не в состоянии была ответить: ее душили слезы. Теперь у нее не было никакого сомнения в том, что сына вызывали на допрос и избили до крови, а может быть, и до смерти. Иначе, откуда гестаповцы знают, что у него слабый нос? Чувство безысходного горя до мучительной боли стеснило материнское сердце. С мамой началась истерика.

На лице гестаповца нервно передернулась щека:

— Да перестаньте же вы!.. Жив ваш сын. Но если и вы будете упрямиться, то я не ручаюсь за его жизнь. — И вдруг самообладание покинуло его: — Да в конце концов, сколько можно канителиться с вами? — закричал он, сжимая кулаки. — Отвечайте: были у вас партизаны? Ну-с?..

В притихшей пыточной раздавался только сиплый, приглушенно старческий всхлип, никак не похожий на человеческую речь.

И снова — крик:

— Прекратите этот концерт! Отвечайте: были у вас партизаны? Отвечайте, черт побери, или я вас отправлю сейчас к праотцам!..

Мама отрицательно качала головой, а сама думала: «Значит, они ничего не знают, раз так буйствуют. Мой мальчик выдержал. Но жив ли он?..» Постепенно она стала приходить в себя и наконец вошла в роль: начала требовать очной ставки с сыном и со всеми, кто якобы так бессовестно оклеветал ее и сына, обвинив в связях с партизанами. Требование звучало настолько искренне, что невозможно было усомниться в невиновности этой женщины. Задавая провокационные вопросы, следователь пытался запутать ее, но получал одинаково точные и четкие ответы, разоблачающие все его подвохи. Угрозы тоже ни к чему не привели. Мама проявила удивительное, самообладание и выдержку. Кроме того, в ее внешнем облике и самом характере было столько благородства, что пробуждалась человечность даже у палачей. За время допроса они не посмели ни разу ударить ее. Допрос ничего не дал. Маму вывели из здания гестапо, посадили в «черный ворон». Она знала, что в этой машине заключенных обычно увозят на расстрел, и тут ее нервы не выдержали. «Это конец!» — подумала она, и перед ее глазами встала картина тюремного кладбища, этой страшной человеческой бойни, где узников Шяуляйской каторжной тюрьмы убивали, как скот, и хоронили без крестов и могил, а иногда заживо закапывали в землю. Мама начала громко кричать, биться головой о борта машины, стучать кулаком по кабине.