Владимир Плющев - Владукас

Меня охватили сладкие грезы, и я на некоторое время забылся, как вдруг сзади, будто из другого, нереального мира раздались шаги и строгий голос:

— Сверните в правую сторону и шагайте быстрее…

И сразу потускнело солнце. Присмирели птички. Повеяло снова холодом тюрьмы. А счастливые прохожие совершенно не обращали на нас внимания. Железные наручники, прикрытые рукавами, не бросались им в глаза. Как будто прогуливаются по городу отец с сыном, дружески взявшись за руки. За нами, как тень, неотступно следовал гестаповец. С портфелем в руке, словно служащий. Еще раза три он нагонял нас и тихой скороговоркой подсказывал дорогу, куда свернуть и какой стороны придерживаться.

Так мы подошли к двухэтажному каменному зданию, у входа в которое неподвижной мумией застыл часовой. Взглянув на пропуск, предъявленный гестаповцем, он всех троих пропустил в здание. Мы поднялись на несколько ступенек вверх и очутились в полутемном вестибюле. Здесь наручники с нас сняли, развели в разные стороны, и я навсегда расстался со своим напарником.

Комната, куда меня завели, имела кубическую форму. Единственное небольшое окошко выходило во двор. На стенах — фашистская свастика. В левом переднем углу на высокой подставке стояла автоматическая винтовка, а рядом с ней валялись вразброс какие-то железные предметы, предназначенные, как видно, для пыток. Возле окна, за большим столом, сидел жандарм с отрешенным скучным лицом. На носу у него блестели очки в золотой оправе. На столе перед ним стояла пишущая машинка, рядом лежала стопка чистой бумаги, а под столом — большая мусорница.

Еще один жандарм в голубой форме, с прической «под Гитлера», расхаживал по комнате. Когда я вошел, он быстро повернулся ко мне. Сопровождавший меня немец крикнул ему: «Хайль Гитлер!» — и удалился, прикрыв за собой дверь. Я остался с жандармами. Тот, что с прической «под Гитлера», на косой пробор, подошел ко мне. Улыбнулся.

— Так это ты и есть Владукас? — спросил он на русском языке, поднимая указательным пальцем мой подбородок. Я вспомнил Мотю: «проверяет на вес, выдержит ли огненную пытку».

— Да, пан, — выдавил я из себя и хотел тоже улыбнуться, но не смог.

— А ты знаешь, Владукас, что у тебя сегодня день рождения? — спросил жандарм, разглядывая меня.

— Нет, не знаю, — ответил я, глядя на него снизу вверх.

— Ну, вот! Ты не знаешь, а мы знаем: сегодня 14 апреля — твой день рождения. Поздравляю! Сколько тебе исполнилось?

— Тринадцать лет, — соврал я, хорошо помня, что один год мама «убавила» мне еще в Дятькове, чтобы спасти от угона в Германию на каторжные работы.

— Тринадцать? — притворно удивился жандарм. — Это, значит, чертова дюжина — несчастное число. Надо же такому случиться! Но не следует, Владукас, особенно доверять суевериям: сегодня счастье в твоих руках. Если ты мне сейчас честно во всем признаешься, то «чертова дюжина» станет для тебя самым счастливым в жизни числом: ты снова возвратишься работать к своему хозяину. А если не признаешься, — улыбка сползла с его лица, — то пеняй на себя: «чертова дюжина», действительно, окажется несчастным числом, и день твоего рождения может стать днем твоей смерти. Да, Владукас, иначе нельзя. Выбирай сам: или-или…

У меня екнуло сердце.

— В чем я должен признаться, пан? — слезным голосом спросил я, всем своим видом изображая испуг и удивление.

— Как? Ты не знаешь, в чем признаться? А за что тебя посадили в тюрьму, знаешь?

— Да, пан, знаю.

— За что?

— За паразитов.

— А кто же тебе сказал, что ты посажен за паразитов?

— Дяденька полицейский.

— Какой?

— Тот, что арестовал меня и маму.

— А мама что тебе сказала, когда вас арестовали? Учти, она уже во всем нам призналась. Я хочу только проверить, насколько ты честный мальчик. Рассказывай, как вы познакомились с паразитами, какие их задания выполняли и как ты таскал для них продукты у своего хозяина. Как только я увижу, что твои показания совпадают с мамиными, то сразу же отпущу. Можете отправляться со своей мамой на все четыре стороны. Ведь на свободе лучше, чем в тюрьме. Не правда ли? Ну, рассказывай, Владукас, я слушаю…

Словно холодными клещами сжали мое сердце эти слова, и оно больно-больно заныло. «Мама призналась?! Неужели?.. Неужели ее пытали так сильно, что она вынуждена была признаться и даже неправду говорить? Ведь я никогда не таскал у хозяина продукты для партизан…» Мысли в голове путались.

— Ну, ну, смелее! — подбодрил меня жандармский следователь. — Не знаешь, с чего начать? Я тебе помогу. Начни с того, когда и как вы впервые встретились с паразитами. Помнишь?

Я продолжал молчать, широко тараща глаза. Мое горе было так велико, что я не только говорить, но и плакать не мог. «Мама призналась… Мама призналась… Зачем она призналась?..» — стучали молотки в моей голове, загоняя взбудораженные мысли в ловко расставленную ловушку. И вдруг, как вспышка молнии, мой воспаленный мозг озарил материнский наказ: «Слушай меня внимательно, сын… Нас, очевидно, только подозревают. Но даже в случае предательства мы должны держать язык за зубами…» Нет, нет, мама не должна признаться. Хотя бы ради спасения меня. Ведь за время войны она уже много раз рисковала своей жизнью, чтобы я остался жив. Не могла она и здесь спасовать. Не такая моя мама. Наверное, немцы нарочно обманывают, чтобы я развязал язык. Придумали, что я таскал продукты для партизан… Не выйдет! Я тоже ни в чем не признаюсь…

Теперь, когда мои мысли вышли из ловушки, у меня на глазах появились натуральные слезы, которые горячими ручейками потекли по щекам. Мне предстояло самое тяжелое испытание в моей коротенькой жизни. Оттого, как я сейчас поведу себя, будет зависеть не только наша с мамой жизнь, но и жизнь Кужелисов, Волковасов и других литовских антифашистов, которые протянули нам руку помощи после побега из концлагеря. Я понял также, что играть в молчанку с гестаповцами дальше нельзя. Надо что-то говорить, в чем-то убеждать их. Только не молчать. И я залепетал, уливаясь слезами:

— Пан, дяденька… Зачем же вы на меня напраслину возводите? Я никаких паразитов не знаю, сроду их не видел и не слышал. И, боже меня упаси, чтобы я когда-нибудь таскал продукты у своего хозяина. Вот те крест!.. — Я взмахнул перед собой тонкой, как ивовая плеть, рукой и тремя пальцами, сложенными щепотью, ударил себя в лоб, живот и плечи: перекрестился.

Тот, у кого прическа «под Гитлера», недоверчиво покосился на меня и пробормотал:

— А мама твоя сказала, что ты таскал для паразитов продукты…

— Как же она могла так говорить, если это неправда? — пуще прежнего захныкал я.

— Ну, ладно, успокойся, мальчик. Ты просто забыл. Это со многими случается. Но у нас есть чудесное лекарство, которое восстанавливает память. Сию минутку.