Владимир Плющев - Владукас

Но вот гремят ключи в дверях, и в камеру входит надзиратель, не тот, который с трахомными глазами, — другой.

— Слезай с окна! — грозно кричит он.

Этот голос возвращает меня в мрачную действительность. Грезы обрываются. Я прыгаю с подоконника и снова вижу себя в тюрьме. Виновато опускаю голову перед надзирателем. А в груди моей больно ноет сердце и хочется плакать, как ребенку, у которого бессердечные взрослые разбили красивую игрушку.

…В русских камерах тоже затосковали. Оттуда часто доносились печальные песни, которые до слез растравляли мою душу. Особенно такая:

…И виноват был, конечно, во всем воробей, тот самый, который залетел однажды в тюремный двор, сел на решетку окна и, сунув свой любопытный нос в нашу камеру, чирикнул: «Эй вы, урки! Смотрите, пришла весна!.. А вы здесь дохнете от скуки. Жаль мне вас, но что поделаешь? Прощайте!..»

И улетел.

Красная Армия наступала. Мощными ударами она громила гитлеровских оккупантов, гнала вон из Белоруссии и все ближе подходила к границам Прибалтики, которая являлась теперь почти единственной базой продовольственного снабжения армий вермахта. Поэтому гитлеровское командование прилагало все усилия к тому, чтобы удержать этот край. Оно сосредоточило здесь крупные силы: группу армий «Север» в составе 47 дивизий и одной бригады.

Оборонительный рубеж вражеских войск на подступах к Прибалтике проходил по линии Нарва — Псков — Идрица — Полоцк — Остров — Витебск. Он назывался северной частью знаменитого «Восточного вала». К западу от этой укрепленной полосы, на глубине около ста метров, создан был ряд тыловых и промежуточных рубежей обороны, в том числе и в районе Шяуляя. Гитлеровская пропаганда, захлебываясь, уверяла своих подданных, что Гитлер не пустит русских через «Восточный вал» и остановит у Немана. Германия останется в безопасности! Однако это были тщетные и несостоятельные надежды. Германия проигрывала войну. 10 июня 1944 года, когда Советская Армия уже вплотную приблизилась к границам Литвы, первый генеральный советник по внутренним делам генерал Кубилюнас, подстрекаемый генеральным комиссаром Литвы фон Рентельном, опубликовал новое распоряжение о призыве на военную службу. Смертная казнь грозила всем, кто попытается уклониться. Но литовскую молодежь теперь нельзя было заманить в немецкую продырявленную сеть никакими калачами и угрозами. Она не слушалась приказов Рентельна и Кубилюнаса даже под страхом смерти. Литовские парни скрывались, где только могли. Опять стала переполняться ими Шяуляйская тюрьма, переживавшая в эти дни свирепый фашистский террор. Каждый день сюда приводили сотни заключенных и отсюда сотнями увозили на расстрел в болота Радвилишского и Тируляйского торфяников. Некоторых не довозили до болот и устраивали бойню по пути следования.

В то же время на строительных оборонительных сооружениях в Восточной Пруссии не хватало рабочих рук. Не хватало их и в самой Литве, на тех предприятиях, что работали на гитлеровскую армию. Первым забил тревогу торфяной завод в поселке Бачунай, расположенный в нескольких километрах юго-восточнее Шяуляя, на берегу озера Рекивос. Начальник Бачунайского участка торфяника Сирутавичус остроумно выразил сожаление:

— Этим болотам, — сказал он, — нужны сейчас не мертвые, а живые заключенные.

Наконец палачи образумились. Они решили экстренно пополнить рабочую силу торфяных предприятий за счет заключенных Шяуляйской каторжной тюрьмы и с этой целью произвести в ней генеральную инспекторскую проверку.

Весть о том, что Шяуляйскую каторжную тюрьму должно навестить высокое начальство, моментально разнеслась среди заключенных. Всполошилась, забегала тюремная администрация. Временно прекратились массовые расстрелы. Впервые за несколько месяцев заключенных сводили в баню, в которой, однако, не было ни мыла, ни горячей воды, поэтому мы только размазывали на своих телах грязь. Затем их начали стричь, выводя партиями по нескольку человек в коридор, где производилась эта процедура. При стрижке на головах арестантов обнаружились пятна черно-зеленой плесени, которую мы, слюнявя, стирали и соскребали пальцами.

Наводился порядок и в камерах. Мылись полы, менялись постельные принадлежности, тоже первый раз за несколько месяцев.

Когда же нагрянуло «высокое начальство», вся тюрьма притаилась и замерла в ожидании чего-то неизвестного. В камере староста Навицкас заранее выстроил нас в одну шеренгу, как на поверку. И вот послышались в коридоре тяжелые шаги. Громкий разговор. Звякнула связка ключей. Открылась дверь, и в камеру быстро вошел непомерно толстый человек в сопровождении свиты «прижуретых» и администраторов. Даже не вошел, а как будто вкатился колобком. В руках у него черная блестящая трость с серебряным набалдашником, которая, как молния, мелькала в воздухе. Лицо квадратное, с отвислыми щеками, как у бульдога. Глаза злые, прикрытые небольшими полями черного котелка. А живот-то какой! Такого огромного пуза я сроду не видел. Настоящая свиная туша, завернутая в дорогую материю! Костюм с иголочки. Рубашка ослепительной белизны с бабочкой-галстуком у массивного подбородка. Это был знаменитый Ганс Гевеке — областной фашистский комиссар.

Староста Навицкас, вытянувшись по стойке «смирно», доложил ему о количестве арестантов в камере и их отличном здоровье. Комиссар внимательно выслушал его, потом ловким движением руки вскинул трость и концом ее ткнул в грудь Навицкаса:

— За что сидишь? — басом рявкнул он.

Староста, и без того бледный, побелел как полотно и сконфуженно ответил:

— За любовь, господин начальник…

— За какую еще любовь?

— За преступную, господин начальник… Мы одну девочку «полюбили» вдвоем с другом.

Толстяк побагровел от негодования. Но он негодовал не на тяжесть преступления, а на то, что за такие «пустяки» литовская полиция сажает людей в тюрьму. Это ведь форменное безобразие! В Восточной Пруссии и на торфоразработках не хватает рабочих рук, а здесь такие бугаи зря жрут казенный хлеб за то, что кого-то «полюбили»… Какая ерунда!..

— А ты за что сидишь? — ткнул он набалдашником следующего. Это был сумасшедший. Он пугливо втянул голову в узкие плечи и произнес что-то невразумительное.

— Отвечай яснее, хориная морда! За что посажен?

— Господин начальник, — подал голос Навицкас, — извините, но он у нас вроде бы не в своем уме. Вшей жрет… А сидит по политическому делу.