Владимир Плющев - Владукас

— А папа где твой?

— Папа умер, — вздохнула она. — От тифа. Я тоже переболела им, видишь, нет волос.

Я уставился на ее голову: когда-то на ней вились кольцами золотистые кудри, а сейчас торчал смешной рыжеватый ежик.

— Из-за этого вас, наверное, и в Германию не угнали?

— Да, из-за этого, — просто ответила Тася, но, увидев, с каким сожалением я рассматриваю ее подстриженные волосы, смущенно добавила, покраснев: — Они же ведь вырастут…

— Ну, да, вырастут, — подтвердил я и тоже смутился, потом сказал: — Нет, сегодня я к вам не пойду. Как-нибудь в другой раз… Погуляем здесь, если ты не против.

Тася согласилась.

Нам почему-то не хотелось расспрашивать друг друга о наших мытарствах и вообще говорить о войне. Держась на дистанции, мы шли медленным шагом и вспоминали третий класс, учительницу Пелагею Никитичну.

Жестокая война прервала наше детство, но память нетленным сохранила тот маленький его кусочек, который достался нам.

— Тася, а ты дружишь с какими-нибудь мальчиком? — неожиданно спросил я.

— Нет, — ответила она. — А ты дружишь с девочкой?

— Тоже нет.

Так незаметно мы пришли в сквер. Остановились у фонтана, облицованного черным гранитом. Где-то далеко грохотала канонада, напоминая о войне.

— Давай посидим!

— Давай.

— А кто тебе сказал, что меня с мамой расстреляли? — спросил я, усаживаясь на широкую скамейку с выгнутой фигурной спинкой.

— Бабушка Артамонова, — ответила Тася и тоже присела рядом.

От этих слов меня подбросило:

— Бабушка Артамонова? — не поверил своим ушам. — Евдокия Семеновна?

— Да, она… Что с тобой?

— А разве ее не угнали в Германию?

— Нет, конечно. Она же старая.

— Но ведь у нее был уже желтый номер.

— Ну и что же? У многих были такие номера. Перед отправкой в Германию нас еще раз отсортировали.

— А ты случайно не знаешь, где она сейчас?

— Знаю, она живет недалеко от нас.

— Вот здорово! Пойдем — покажи.

— Зачем? — удивилась Тася.

— Как зачем? Повидаться надо. Хочу воскреснуть перед ней из мертвых, как Иисус Христос.

Тася печально покачала головой:

— По-моему, лучше тебе не воскресать. Ведь она работает прислугой у начальника нашего лагеря. Знаешь его? Зверь-человек.

Я вспомнил немецкого офицера с двойным подбородком, в замшевых перчатках, с плеткой в руках и в галифе, похожем на крылья летучей мыши, — и по моей спине пробежали холодные мурашки. Попасться ему на глаза — значит погубить и себя, и маму. Но не пойти к бабушке Артамоновой я тоже не мог. Она нужна мне была вовсе не для того, чтобы «воскреснуть перед ней из мертвых, как Иисус Христос». Когда мы с мамой бежали из газокамеры, то захватили с собой не все свои вещи, а только те, которые попали под руку, остальные — оставили бабушке Артамоновой. В том числе остался у нее мой заветный школьный портфель, за подкладкой которого я запрятал пионерский галстук, о чем не знала даже мама. Наши узлы, заброшенные «эсэсовцем» на чердак бани, кто-то потом привез к Каваляускасам и передал нам, а мой портфельчик так и пропал. Теперь появилась надежда, что он уцелел у бабушки Артамоновой. Но эту тайну я не хотел открывать Тасе.

— Вот что, — после некоторого раздумья сказал я ей, — ты все-таки покажи мне, где живет бабушка Артамонова. А чтобы мне не попасться на глаза начальнику лагеря, зайди вначале ты и узнай, дома ли хозяин. Можешь это сделать?

Тася пожала плечами:

— Могу, конечно. Но не понимаю, зачем тебе это надо.

— Потом поймешь. Пойдем!

Мы одновременно соскочили со скамейки и направились к бабушке Артамоновой. Вскоре подошли к высокому каменному дому с мезонином, огороженному крашеным штакетником.

— Вот здесь она живет, — Тася показала пальчиком: — А вот и она сама!

Действительно, на открытой веранде стояла Евдокия Семеновна и усердно чистила щеткой хромовые сапоги. Меня охватило волнение.

— Ну, ладно, — сказал я Серебренниковой, — иди домой. Я один к ней подойду.

— А если хозяин выйдет? — испугалась девочка.

— Пусть выходит, — махнул я рукой. — Я притворюсь нищим. До свидания, Тася. Встретимся в другой раз…

И мы расстались. От переполнявшего меня волнения я даже забыл спросить, где она живет и как найти ее в обещанный «другой день».

Подавив страх, я уверенно, как к себе домой, открыл калитку и вошел в палисадник. Зашагал по узенькой дорожке. Услышав шаги, бабушка Артамонова подняла голову и посмотрела на меня. С минуту стояла неподвижно, изумленно щуря подслеповатые глаза, потом слабо вскрикнула и выронила их рук хромовый сапог, который чистила.

— Свят, свят! — перекрестилась старушка. — Вылитый Вовочка. Али мне блазнит?..

— Не блазнит, бабушка, — засмеялся я, — Это Вовочка и есть. Видишь, с ногами и руками, и котелок на плечах! — изогнувшись кренделем, я хлопнул себя ладонью по вихрастой макушке.

— Сгинь, сгинь, нечистая сила! — снова закрестилась она, выпучив на меня глаза. — Сгинь, тебе говорят!..

— Да, это же я, Вовка! Чего испугалась? Неужели я такой страшный?

— А неш не страшный, — начала приходить в себя Евдокия Семеновна. — Поди с того света вышел?

— Не был я еще на том свете.

— Как не был? Тебя же немцы расстреляли за побег из лагеря…

— Кто тебе сказал? Брехня все это! Да сама подумай, если бы меня расстреляли, то как бы я пришел? Значит, меня вовсе и не расстреливали, раз стою перед тобой живой…

— И мама твоя живая? — робко спросила Евдокия Семеновна, все еще не веря своим глазам и ушам.

— И мама живая.

— Ах, батюшки-матушки, и мама живая?! — вдруг радостно всплеснула руками Артамонова, освобождаясь от суеверного страха. — Это ж надо! А мой хозяин сказал, что вас расстреляли… Ну, проходи, проходи, Вовочка. Рассказывай, куда вы подевались. Где мама?..

— Погоди, а откуда он узнал, что нас расстреляли?

— Да как же ему не знать, Вовочка! Ведь он начальник того лагеря, где мы сидели. Ты его должен знать: солидный такой. Ну, помнишь, как в лагере продавали мальчиков какой-то барыне и мы тебя нарядили девочкой? А Ваня Слесарев — безногий — посоветовал тебе притвориться, что ты маешься зубками. Помнишь?

— Помню, бабуля.

— А того офицера, который сказал тебе «шлехт девочка», тоже помнишь?

— Конечно, помню.

— Так вот, это и есть мой хозяин. Он взял меня к себе в прислуги. Я ему готовлю обеды, мою и чищу его одежду, прибираю в квартире. Когда вы сбежали, он всех, кто ехал в машине, опрашивал: где еще двое русских? — мы ответили ему: не знаем, наверное, в газокамере остались. Тогда-то я и приглянулась ему, как одинокая старушка, и он взял меня в прислуги. Спустя некоторое время я, как бы невзначай, спросила у него, нашел ли он тех двух русских, что сбежали из газокамеры? «А их, — говорит, — незачем искать, они расстреляны охранниками за попытку к бегству». На другой день я пошла в церковь и поставила две свечи — за тебя и твою маму. В родительский день помянула вас и помолилась за упокой ваших душ. Все, как положено. А тут на тебе — вы живы! Теперь надыть молиться за здравие… — И опять радость засветилась в ее глазах.