Владимир Плющев - Владукас

Опять у меня появилась заветная мечта — наесться досыта настоящего ржаного хлеба. Утром я не мог дождаться своего жалкого хлебного пайка, а вечером раньше ложился спать, чтобы не думать о еде. Однако заснуть в Бачунайском концлагере было не так-то просто. Сон здесь был тоже мучением. Деревянные двухэтажные нары, сколоченные из неструганных, рассохшихся досок, чуть ли не вплотную стояли друг к другу и кишели клопами. На них спали одиночки и семейные. Чтобы спастись от клопов, мы на ночь залезали в плотные мешки, но клопы проникали и туда. Охваченные отчаянием, некоторые женщины среди ночи выбегали на улицу и пытались заснуть на свежем воздухе. Но не тут-то было: полчища комаров жалили тело, как осы.

Мы, мальчишки, от комаров и клопов спасались на чердаке барака, закутываясь в тряпье.

Несмотря на тяжелые условия, жизнь в лагере, однако, протекала весело. Каждый знал, что приближается фронт, и ждал освобождения. Это поднимало настроение. По вечерам после тяжелой работы молодежь устраивала даже танцы на территории лагеря. Играли на гребенках и пели сатирические частушки о немцах, о своей горемычной судьбе. Иногда на мотив старых песен сочиняли новые. Так появились куплеты «Заботы Гитлера»:

Много было остроумных фольклорных куплетов на этот мотив — всего, конечно, не вспомнишь, но некоторые из них еще придется привести по ходу рассказа.

Над Бачунайскими торфяниками все чаще стали появляться советские самолеты, но ни одна бомба не упала на нас. Очевидно, наши летчики знали, что здесь живут и работают заключенные концлагерей. Бомбардировкам подвергался в основном город Шяуляй. Концлагерные ребятишки любили наблюдать эти налеты, которые часто совершались среди бела дня. Они залезали на крышу какого-нибудь барака, рассаживались там цепочкой, словно воробьи на заборе, и радостно кричали:

— Ура!.. Наши бомбят!..

Раньше бы их скосила оттуда автоматная очередь, но теперь полицейские делали вид, что не слышат этих криков: они тоже понимали, что дни немецкой оккупации сочтены, поэтому не зверствовали, как раньше, старались войти в доверие к заключенным, перекраситься.

Шяуляй находился километрах в десяти от лагеря, и краснозвездные самолеты, летающие над ним, хорошо были видны с крыши пятого барака, в котором жили мы с мамой. Образуя в небе гигантский круг, накрененный к земле, они поочередно пикировали с высоты вниз, поливая город пулеметным огнем и бомбами. После нескольких таких заходов самолеты исчезали, оставив внизу море бушующего огня и черного дыма. Кто-то очень точно и верно подсказывал им цель. «Неужели Кужелисы? — думал я. — Да живы ли они? Не попали ли они, как и мы с мамой, в руки гестаповцев?.. Или под бомбежку?..»

Эти вопросы неотступно мучили меня, когда я сидел на крыше пятого барака и наблюдал, как наши самолеты бомбят Шяуляй. Мне страстно хотелось побывать там, узнать о судьбе советских партизан и о том, скоро ли придут красные и освободят нас.

Оказывается, мама тоже хотела в Шяуляй. Но как туда пройти? На каждой дороге стоят патрули и проверяют документы.

Меня осенила идея:

— А что если пойти в нашу лечебницу и сказать, что у меня заболели глаза от сахарина. У многих пацанов от него глаза болят. Может быть, мне дадут направление в шяуляйскую больницу? — предложил я.

— Может быть, — согласилась мама, — там сейчас русские врачи…

И мы решили попробовать.

Лагерный медицинский пункт находился в том же здании, где жил начальник Бачунайского участка торфяника. Его обслуживал некий фельдшер Рябов. Мы пришли к нему вместе с мамой. Я пожаловался на глаза, что у меня за последнее время сильно ухудшилось зрение. Фельдшер поверил. Но как ни высоко ценил свои врачебные способности, он не решился от плохого зрения выписать мне капли, которыми лечил лошадей, и, после долгих наших просьб, наконец согласился направить меня в поликлинику по глазным болезням в город Шяуляй. На клочке тетрадочного листа написал справку, на которой не было ни штампа, ни печати, стояла только его подпись и дата: 4 июля 1944 года. Тем не менее это был важный документ, позволявший мне отлучиться из Бачунайского концлагеря в Шяуляй для лечения глаз, и я вскоре отправился туда после долгих маминых напутствий.

Навстречу мне, в сторону Радвилишкис, двигались немецкие войска, проезжали широкобокие грузовики, наполненные фрицами, но я старался не обращать на них внимания, смело шагал вперед, делал вид, что я местный житель и мне нечего бояться. Несколько раз меня останавливал военный патруль, но, бессмысленно повертев в руках мою справку, пропускал. Таким образом до Шяуляя я добрался благополучно. Город встретил меня необычной тишиной, пустынными улицами с разрушенными от бомбежек домами, свежими воронками и дымящимися руинами. Кое-где мелькали тревожные лица погорельцев-литовцев.

Подходя к центру города, я неожиданно увидел большую толпу народа. Она медленно двигалась по направлению к высокому красному костелу с разрушенным куполом, в который, очевидно, попала бомба. Я пошел за этой толпой.

— Что здесь происходит? — спросил я у белобрысого пацана примерно моего возраста, оказавшегося чуть впереди меня.

— Попа хоронят, — ответил он и обернулся. Наши взгляды встретились, и я, к великому своему изумлению, в стриженой белокурой головке узнал дятьковскую девочку Тасю Серебренникову, с которой до войны учился в одной школе, в одном классе и даже сидел с ней за одной партой. Меня вместе с ней принимали в пионеры. Во время оккупации я избегал встреч с Тасей. Ходили слухи, что ее отец, известный в Дятькове фотограф, стал предателем. Будто бы он со старых пленок отпечатал для немцев фотографии дятьковских коммунистов и партизан, семьи которых потом арестовывали и расстреливали. Но, когда я увидел ее в похоронной процессии, вдалеке от родины, меня охватило волнение:

— Таська! — воскликнул я. — Привет!

— Вова?! — удивленно отозвалась она. — Ты живой?

— Как видишь!

— А говорили, что тебя с мамой расстреляли за побег из концлагеря.

— Тише ты… Давай отойдем в сторонку.

Тася понимающе кивнула. Мы вышли из толпы и направились в маленький сквер, находившийся рядом с костелом.

— А может, пойдем к нам, — предложила Тася. — Мы тут недалеко живем, в отдельной комнате. С мамой.