Владимир Плющев - Владукас

Я торопливо бросился собирать разбросанные вещи и складывать их на место: задвинул пенал и положил его обратно в портфель, туда же засунул раскрывшиеся тетрадки, книгу и все остальные безделушки. Альбом для рисования подал офицеру, не спускавшему с меня и содержимого моего портфеля внимательных глаз. Он раскрыл альбом — там действительно были семейные фотографии.

— Это мой дедушка… А это бабушка, — с увлечением начал объяснять я, тыча черным от торфяной грязи пальцем в глянцевый квадратик фотографии.

— Ну, а где сейчас твой дедушка? — спросил гитлеровец.

— Нет его, бык заколол, — невозмутимо ответил я, что было и на самом деле.

— Это как же так заколол? — недоверчиво закачал головой немец.

— Обыкновенно. Бешеный, говорят, был тот бык.

— А бабушка твоя где?

— Грозой убило, — соврал я, тяжело вздохнув.

— А папа?

— Помер… еще до войны, — тоже соврал.

— Ну, а сестры, братья, дядя есть у тебя?

— Нет никого, — врал я напропалую, мотая головой.

— Значит, ты сирота?

— Нет, мама у меня работает на Рекивских торфяных заводах.

— Ах, да! Мама у тебя еще есть…

Посмотрев альбом с фотографиями и подробно расспросив о моих родителях и всех предках, офицер вдруг предложил мне поступить в немецкую военную школу, где на меня наденут такую же красивую форму, как у него, будут отлично кормить и жить я буду в чистом помещении, а не в клопином бараке, как сейчас.

— Согласен? — спросил он, внимательно глядя на меня.

— Еще бы! Конечно, согласен! — ответил я с дрожью в голосе, которая чем была вызвана, он, вероятно, не понял: страхом или радостным волнением, но решил, что волнением, так как я тут же подтвердил свое желание восклицанием: — Вот было бы здорово! Примите меня в вашу школу, пан!

— Ну, и отлично. Тогда идем со мной, мальчик. Я отведу тебя в эту школу.

— Прямо сейчас?

— Конечно.

— А как же мама?

— Что мама? — насторожился фашист.

— Мне надо предупредить маму, а то она потеряет меня и будет волноваться. Она у меня такая… И еще… — тут я замялся.

— Ну, что еще? — пронзительно взглянул на меня гитлеровский офицер, точно почуяв детскую хитрость.

— …Еще, еще у меня есть друзья, пан. Они тоже хотели бы поступить в военную школу… Можно и им?..

У гитлеровца просияли глаза:

— Конечно, можно! — воскликнул он и, немного поразмыслив, сказал: — Тогда вот что: иди сейчас к своей маме и вербуй как можно больше ребят в нашу школу. Постой, а как тебя зовут?

— Вова.

— А фамилия?

— Сидоров! — выпалил я, не задумываясь.

— Ну, так вот, Вова Сидоров, приходи завтра со своими друзьями в этот летний садик к четырем часам. Я здесь буду вас ждать.

— Хорошо, пан! — сказал я, изображая радостную физиономию и, словно сгорая от нетерпения скорее поступить в немецкую военную школу, торопливо засунул в портфель возвращенный мне альбом с фотографиями и спросил: — Можно идти?

— Иди. Только не забудь: завтра к четырем часам на этом месте. Не пойдут твои друзья — приходи один.

— Придем все! Ждите! — ликуя, крикнул я и побежал, свернул в ближайший переулок, потом в другой, пересек какую-то улицу и вскоре оказался на окраине города, где начинался пригород Рекива. Далее дорога шла на торфяные предприятия.

Напряжение спало с меня, и я рассмеялся счастливым смехом: «Ну, и дурак же этот фриц! — мысленно торжествовал я. — Поверил! Так я и пришел к тебе завтра — жди Вову Сидорова и его друзей! Нужна нам ваша фрицевская школа, как собаке пятая нога. Наши бьют вас в хвост и в гриву — вот вы и вербуете в свою армию кого попало. Не выйдет! …Э, да я же забыл сделать самое главное, за чем пришел в Шяуляй! — вдруг хлопнул я себя ладонью по лбу и остановился. Из-за этого проклятого фрица я забыл зайти к своим литовским друзьям Кужелисам. Что же мне мама скажет?! Надо немедленно возвращаться назад…»

И я возвратился.

Я шел на конспиративную явочную квартиру антифашистского комитета, который назывался «Штабом четырех А», — улица Жемои, № 6. Увидев знакомый дом, оглянулся: не следит ли кто-нибудь за мною? Сзади шла какая-то женщина, и я прошел мимо дома Кужелиса, внимательно вглядываясь в его окна: в них не видно было никаких признаков жизни. И весь дом казался заброшенным, безмолвным, словно в нем все обитатели вымерли. На самом деле, живы ли они?

Я повернулся и повторил свою прогулку, потом еще раз и еще, пока окончательно не убедился, что за мной никто не следит. Открыл знакомую калитку и быстро проскочил в нее. Забежал в открытые сенцы, заглянул в закуток: козы Зюли там не было. Меня охватила тревога: где же коза? Что с ней могло случиться? Может быть, немцы ее пристрелили, когда Анеля Бенедиктовна ходила с ней в разведку? Может, и хозяев нет в живых?.. Едва только подумал об этом, как открылась дверь и послышался голос самой Анели Бенедиктовны:

— Кто здесь шаборшит в сенцах? — проворчала она, но, увидев мою улыбающуюся физиономию, слабо ойкнула, засуетилась, выбежала на улицу, огляделась вокруг, вернулась, прикрыла за собой двери и только после этого заговорила:

— Владукас!.. Мальчик мой! Ты ли это?.. Ну, проходи, проходи в комнату.

Я вошел и никого больше не увидел.

— А где дедушка и тетя Казя? — спросил я.

— Потом про дедушку и тетю Казю, — ответила Анеля Бенедиктовна. — Они живы и здоровы. Рассказывай, откуда ты появился. Где мама?.. А я пока буду готовить на стол. Садись и рассказывай.

И она, как бывало раньше, занялась кухней, а я повел свой печальный рассказ о всех пережитых страданиях и приключениях, которые произошли со мной и мамой за последние три с половиной месяца. Как и в первый день нашей встречи, слушая меня, Анеля Бенедиктовна качала головой и краешком цветастого фартука вытирала на морщинистых щеках слезы.

— Бедный мальчик, бедный мальчик!.. — приговаривала она, вздыхая. — Чего ты только не натерпелся… И все такой же веселенький.

Я рассказал ей и про приключения сегодняшнего дня, чем заставил ее немало поволноваться и посмеяться над тем, как ловко я провел немецкого офицера, вербовавшего меня. Не умолчал и про пионерский галстук. Раскрыв портфель, вытащил его из-под подкладки. Накинул его на шею.

— Ну, как? — спросил Анелю Бенедиктовну, выпячивая грудь.

Старушка бросилась закрывать двери на крючок.

— Спрячь, спрячь его скорее! — замахала она руками. — Упаси бог, если его увидит кто, — обоих нас повесят на этом галстуке. Спрячь его.

Я аккуратно сложил треугольный лоскутик ярко-красного кумача до размера ладони и засунул на прежнее место, за прорванную подкладку школьного портфельчика, Анеля Бенедиктовна тут же зашила дырку, строго-настрого наказав мне не вытаскивать его оттуда.

После обеда мы посмотрели альбом с фотографиями, и я снова спросил про дедушку и тетю Казю.