Борис Машук - Горькие шанежки [Рассказы]

— Неси, неси… У них, может, и хлебушко есть. Да дружков своих позови. Вместе ходили, вместе и есть будете…

Поставив чашку на стол, удивленная молчанием сына, мать повернулась к нему. Увидев его лицо, встревожилась:

— Ты чего, Лень? Чего ты?

Но Ленькины глаза уже наполнялись слезами, а к откровенной нежности он не был приучен и потому, не зная, как теперь быть, уткнулся лицом в материнский подол. Хотел что-то сказать, но слова застряли в горле, и вместе со всхлипыванием вырывалось только невнятное: «Мамк… мамк…»

Тревога матери тут же прошла, она все поняла и, поглаживая Ленькину голову, проговорила успокаивающе, с легкой печалью:

— Вот дурной-то… Вот чего думал, батькина кровь…

В самый полдень в доме Варнаков произошла потасовка. Под ее шум из сеней с дребезгом вылетели пустые ведра. За ними появился Петька. Ругаясь на старшего брата Амоса, он с неохотой подобрал ведра и отправился к колодцу. А на крыльцо выскочила ревущая Зинка. Хныча и обиженно ворча на того же Амоса, она пошла к сараю, у стены которого стояли грабли.

Все было ясно: Варначата собирались на покос, сгребать сено. Вскоре на дорожке появились все три работника с граблями на плечах. Впереди с бидоном холодной воды шагал двенадцатилетний Амос, за ним Петька в бескозырке, а замыкала шествие Зинка с узелком в руке.

Путь их тянулся до дальних покосов — они лежали у самой Телковой заимки. Из разъездовских жителей там никто не косил, хотя разнотравье росло хорошее, листовое. Такую траву любил косить отец Варначат — тихий, безропотный мужичок малого роста, не сильный, но жилистый и терпеливый. Бывало, уже и роса спадет, и день жарой обливается, а он все машет и машет литовкой, неторопливо укладывая траву в рядки.

Но навалить травы — это еще не все. Ее надо просушить, сгрести в валки, а валки собрать в копны и уж потом сложить из копен стог. Работа тяжкая, кропотливая, многих рук требует. Но помощников отец и мать загоняли на покос с шумом и боем. И работали Варначата лениво, через силу. Зинка канючила, что через дырки в ботинках ей «ноги коляет». У Петьки от жары «ломалась» голова. А то всех разом жажда сушила. Если же случалось попасть в рядке на осиное гнездо или норку с дикими пчелами, — сгребальщики с дикими воплями разбегались, торопясь скрыться в кустах. Пока отец затаптывал пчел или убирал сено от «страшного» места, помощнички отлеживались в холодке, объедались полуспелой голубикой.

Трудным оказывался для них и путь до покоса. Да еще в такую нестерпимую жару, в сушь, какой даже дед Помиралка припомнить не мог. Все пересохло в то лето — падь, лиманы, озерца. Коров поили из колодцев, а к вечеру и в них вода кончалась. Какая ж работа в такую жару… А тут еще пауты, что «Мессершмитты», гудят беспрерывно и жалят до крови.

Шли Варначата на покос, как на каторгу. Не торопясь, почесываясь. Едва свернули на дорогу к заимке, Зинка захныкала:

— Амос, Амоська-а!

— Чего тебе? — не оборачиваясь, спросил брат.

— Давай водички попьем?

— Обойдешься! — отрезал Амос. — Работнички, язви их… Еще до покоса не доползла, а уже пить подавай…

Зинка примолкла, недовольно сопя. Петька смахнул со лба пот, циркнул слюной, продолжая жевать сорванную кислицу-траву. Петька вообще жевал все что попадалось. Варнаки не хуже других жили, но, не умея растягивать еду, чаще сидели без хлеба.

Дорога провела ребятишек через две мочажинки, раньше всегда сырые и чавкающие, а теперь сухие до гула. Перевалили они бугор, около которого их сосед Семушка потерял Красульку Слободкиных. Спустившись сбугра, оказались в глубоком и узком овражке, по дну которого обычно сочилась вода.

— Гля, и родник высох! — указал Петька на галечник. — Только мокрое место осталось… Во печет!

— Вода пробиваться не успевает, — авторитетно пояснил Амос. — Только поднимется, и тут же в пар…

— Амоська! — опять подала голос Зинка. — Давай отдохнем тута, а?..

Брат промолчал, но, перейдя через мокрое пятно, остановился на другом склоне овражка, под тенью высокого дуба. Поставил бидон под дерево и сел на траву, вздохнув по-взрослому озабоченно. Петька швырнул грабли на бугор, куда взбиралась дорога, и, растянувшись на траве, объявил:

— Перекур!

— Ага… Я вот мамке скажу, — неосторожно пообещала Зинка.

Но Петька был настроен миролюбиво:

— Мы же понарошке. Перекур — значит отдых. А покурить мы и без тебя могли бы.

— Не лежи, не лежи на земле! — затормошила Зинка брата. — Мамка сказывала, на сырой земле нельзя валяться, простыть можно…

— Ты, старуха сопливая, не жужжала бы, — отмахнулся Петька. — Сырая земля… С чего же ей быть сырой? Вот и родника, видишь, не стало.

Вертя вытащенную из кармана рогатку и несколько кругленьких, еще на линии подобранных камешков. Амос возразил брату:

— Это ты, Петька, сбрехнул. Земля все равно сырая. Если бы земля высохла, так и деревья, и кусты посохли бы. А вот не сохнут. Значит, находят воду в земле.

— И здесь вода есть, под нами? — спросила Зинка.

— А как же…

— Только ты рот пока не разевай, — посоветовал Петька сестре. — Мы ж не можем вытягивать воду, как деревья… Эх, вот бы трубу такую, чтоб вроде корня была! Воткнул ее где хочешь — и пей. Ни корове, ни домой тогда не надо было бы воду таскать. Не житуха — лафа!

Над ребятами плавилось голубое небо с редкими комочками белоснежных облаков. Зинка пощурилась на них и повернулась к Амосу, которому верила больше, чем Петьке:

— А вот чего там есть, за потемишними аж облаками? Боженька, — да, Амос?

— Там атмосфера, — объяснил тот. — А еще выше — стратосфера.

— А это кто? — попробовала уточнить Зинка.

— Балда — вот кто! — прекращая научные объяснения, отрубил Амос. — Ничего там нет.

— Зинка, а во-он на том облаке черт сидит, видишь? — сказал Петька, тыкая в небо рукой.

Зинка, надув губы, буркнула:

— Сам ты черт… Да еще рыжий!

— Поговори мне! — отозвался Петька, которому просто не хотелось подниматься, чтобы отвесить сестре оплеуху.

Легкое колебание воздуха и тихий трепет крыльев остановили начинавшуюся перебранку и ребята увидели дикого голубя, севшего на мокрое пятно в овраге. Он не заметил людей и чувствовал себя в безопасности. Посидев неподвижно и настороженно, голубь несколько раз качнул головкой, переступая розоватыми лапками, прошелся по влажному пятну, разглядывая его и опуская клюв к камешкам.

— Петушок-то, петушок! — зашептал Петька и глаза его загорелись охотничьим азартом.

Таких голубей Варначата добывали на линии, подстреливая их из допотопной, петровских времен одностволки. Промышлять их первым начал Амос, где-то вычитавший, что голубь, как перепелка или бекас, — самая настоящая барская еда. А теперь, по военному времени, она была еще лучше барской. Пища сама просилась в котел, и Петька поторопил брата: