Борис Машук - Горькие шанежки [Рассказы]

— Думает, что ты ему кусок мяса дашь.

— Мяса? — изумляется Цезарь. — Откуда оно у нас? А за физкультуру он, что ли, тоже мяса ждет?

— Какую еще физкультуру?

— А вот Жук утром как встанет — прыгает да кувыркается, хвост свой ловит. Прямо, как юла, вертится.

— Физзарядку, что ль, делает?

— Ага! Ему же бегать целый день надо, а если лежать — так и ноги перестанут ходить. Вот он и готовится. А про это кто ему говорил? Никто. Значит, сам он додумался!

Матвей совсем сбит с толку. Шут его знает, может, и вправду собаки думать умеют? Есть же в них что-то понятливое… «Надо у Нины Васильевны расспросить», — решает он. Но сейчас, не желая сдаваться, пробует перевести разговор в шутку:

— Ты, Цезарь, своему Жуку за такое поведение еще одного цыпленка подсунь.

Но Цезаря этим не зацепить. Он считает себя победителем.

— И ничего-то ты, Матюша, не знаешь. Потому и ерунду говоришь…

Усмехнувшись, Матвей переворачивается на спину, поджимает колени и, рывком выбросив ноги, резко встает. Посмотрев на берег с играющей малышней, мельком взглядывает на солнце, замечает:

— Часа четыре уже… Еще раза два окунемся — и домой надо. Пошли, Цезарь!

Но тот сидит, не шевелясь… Опустив голову, внимательно следит за муравьем, который суетится среди травинок с крохотным кусочком соломинки. Муравьишка тычется в корни, возвращается, отыскивая проход, и упорно пробивается в одну сторону — к своей куче, торчащей шагах в десяти от ребят на выкошенном месте.

Матвей стоит уже у воды.

— Ну, пошли купаться, Цезарь! Или опять обо что споткнулся?

Невидящим взглядом Цезарь смотрит на Матвея, потом опять опускает глаза на трудягу-муравья. Сорвав листок, подставляет его муравью, и когда тот забирается на гладкую зелень вместе с соломинкой, Цезарь вскакивает и несет муравьишку к его куче. Положив лист около муравейника, вспрыгивает, дурашливо кричит: «Споткнулся — окунулся!» и, раскинув руки, бежит к воде. Не останавливаясь, с разбегу ныряет, взбив фонтан брызг. Матвей бросается следом, стараясь поймать друга за пятку. Над озером вскрики, смех, всплески.

Июль… Жара несусветная.

В этот день с утра потеплело, наползли тучи, и после обеда в мягком безветрии пошел первый снег. Большие снежинки плавно опускались на землю, на крыши домов деревни и полустанка, на стога сена, делая их похожими на головки сахара. Все вокруг подновилось, стало светлее и чище, а снег падал и падал, радуя ребятню, с нетерпением ждущую последнего звонка.

Едва он раздался, школьный двор наполнился шумом. Набрасывая на себя телогрейки, шубенки, куртки из старых шинелей, в пилотках и шапках ребятишки выбегали во двор, белый и незатоптанный. Спускаясь с пригорка, на котором стояла школа, они разделялись на два табунка. Один сворачивал в деревенскую улицу, а другой скатывался под косогор на дорогу, ведущую к разъезду.

Дойдя до пади с кочками и кустарником, Петька Варнаков натянул до ушей бескозырку, предложил:

— Ребя, айда-ка в войну? Снежками-то, как гранатами, можно!

Девчонки опасливо заторопились дальше. Вслед им полетело несколько снежков, но тут же, делясь на два лагеря, мальчишки гурьбой окружили Петьку. И только Шурка Орлов — коренастый, крепенький, как гриб-боровик, — продолжал шагать по чистому и влажному снегу.

— Ты че, Шурк? — удивился Петька. — Не будешь?

Шурка остановился было, но упрямо крутнул головой:

— Не, мне домой надо… У нас дедушка с утра нонче хворый.

И пошел дальше, придерживая висящую на плече противогазную сумку с книжками. Торопился Шурка не зря. Дома была одна бабка, а деда на поезде отвезли в Узловую, в больницу. Шурка остался единственным мужиком в доме и главным работником по хозяйству.

Когда круглый бок солнца приблизился к линии горизонта, Шурка начал управляться с делами. Снег к тому времени перестал падать, небо очистилось, и в закатной стороне разливалась багряная полоса. Закат обещал мороз и ветер, сумерки густели по-осеннему быстро, и нужно было поторапливаться.

Для начала Шурка провел след по дорожке за линию, к колодцу с бездонным срубом, под кособокой крышей на двух столбах. Два ведра воды он принес в дом, а два Белянке — низенькой, пузатой и комолой коровенке. Напоив корову и подложив в ясли объедьев, вычистил стайку, принес от стожка два навильника свежего сена — Белянке на ночь. Потом загнал в клетушку четырех бестолковых куриц и трусоватого петушка, за делами утаптывая снег тяжелыми, на три портянки обутыми, но все равно спадавшими с ног мужскими сапогами.

Шурка уже колол дрова, когда из дома вышла бабка с подойником на руке. Мелкими шагами полузрячего человека она прошла к стайке, и скоро оттуда послышались напевы тугих нитей молока, ударяющих в дно ведра. Эти звуки напомнили Шурке об ужине, и он стал работать с пущей старательностью. К бабкиному возвращению успел перетаскать дрова в избу, затопил печь, а на косяке окна повесил зажженную семилинейную лампу.

За ужином бабка дала Шурке стакан молока. Себе и того меньше плеснула, только чай забелить. Остальное слила в бидон — снести в колхоз в счет налога. Бережливо прибрала несъеденные картофелины и горстку капусты, а редкие крошки смахнула в Белянкино пойло.

Еще крепкая на ноги, с руками, и в старости не отвыкшими от тяжелой работы, бабка мучилась глазами: плохо видела из-за перенесенной когда-то болезни. Почти всю работу делала она ощупью, не ошибаясь лишь по привычке. Сначала прикрыла трубу, потом плотнее прихлопнула отходившую дверь и бросила у порога старую телогрейку. Закрываясь от ветра и холода, она на целую ночь отделяла себя и внука от мира, зная, что с плохой вестью соседи до утра спешить не станут, а с хорошей и в окна постучать можно.

Неторопливо и привычно бабка сияла с гвоздика чистую тряпку, держа руку по краю стола, протерла клеенку, вздохнула и проговорила, глядя на Шурку:

— Теперь вот садись… Сегодня Климу напишем, а завтра письмецо и отправим.

Шурка снял лампу с косяка, поставил ее на стол. Из темной комнаты принес школьную сумку, достал из нее пузырек с чернилами и тетрадку — согнутые пополам и сшитые нитками листы серой бумаги. Раньше у него и такой не было. Как и все, писал он в тетрадках, из старых газет. А бумагу принес в школу продавец дед. Колотилкин. Она осталась в магазине со старых, довоенных времен. В нее бывало заворачивали покупки. На дед рассудил, что селедку, если ее привезут, бабы и в руках разнести могут, а ребятишкам бумага в самый раз придется. Обрадованная учительница разделила подарок деда на всех, бумагу порезали, сшили, разлиновали, и получились хорошие тетрадки.