Борис Машук - Горькие шанежки [Рассказы]

Еще раз глянув на дальний семафор, Чердымиха задержалась чуток, повернув голову в сторону казармы. Почудилось, что около гаража, вроде бы, отсвечивается белое пятно.

Гаражом называлось помещение, где путейцы хранили четырехколесный вагончик для перевозки шпал и больших грузов, мадароны, ломы, молотки, сигнальные знаки — все нужное при ремонте пути. Еще мужики соорудили к гаражу пристройку на три окна. Сложили там печь, оштукатурили и побелили стены. Повесили плакаты по технике безопасности, поставили стол и шкаф с книгами. Получился свой красный уголок. Сюда сходились по праздникам на торжественный доклад мастера. Тут же проводили собрания и слушали лектора, случаем заброшенного на полустанок.

С войной красный уголок большую часть времени пустовал. Скамейки сдвинули к дальней стенке, в книжном шкафу держали теперь весы и гирьки. Через день, когда с местным поездом приходила хлеборазвозка, сюда сносили тяжелые черные булки и здесь их резали, отпуская хлеб по карточкам. А вечерами в холодную пристройку давно уже никто не ходил. Откуда же взяться там свету? Чудится, может?..

Но красный уголок в тот вечер не пустовал. На краешке стола светила плоская лампа из путейского фонаря. На скамье сидел дорожный мастер Шарапов, сутулый, седой и скуластый, как коренной забайкальский гуран. На смуглом лице его выделялись серые глаза — быстрые, все видящие, понимающие и потому, наверно, особенно усталые.

Пообок от него примостился движенец Калиткин, который замещал начальника станции, — тот опять слег в больницу.

Между мастером и Калиткиным стояла баночка с махрой, тут же лежала газета, сложенная в размер самокрутки. Калиткин беспрерывно смолил и, блаженствуя, даже шапку снял, не глядя на холод.

У порога пристроился на корточках путевой обходчик Яков Слободкин, в лохматой шапке из собачьей шкуры. Густая щетина покрывала его крупное лицо, темное после многих лет работы, одинаково нелегкой и в летнюю жару, и в зимние морозы. Он снизу поглядывал на лампу, раздумывая, подниматься или нет, чтоб поправить фитиль. Язычок пламени тянулся вверх косо, откладывая на стекло полосу копоти.

Собрались мужики еще в сумерках, теперь время перевалило на поздний вечер, а они все сидели, устало роняя слова, задумываясь и изредка поглядывая на картонную коробку, лежавшую на столе. В коробке тускло поблескивали новенькие черные ботинки с кожаной подошвой и отстроченным рантом.

Прибыли они с хлеборазвозкой. По праздникам с нею передавали подарки для детей железнодорожников — пряники, карамельки-подушечки и немного шоколада. Конфеты и пряники присылали в коробках, по весу на общее число детей. А уж на месте подарки делили по семьям и раскладывали в заранее собранные мешочки. Дележ всегда поручался высшей тройке, в которую от путейцев входил мастер Шарапов, от движенцев — начальник станции, а от профсоюза — Слободкин.

Затем и собрались они в этот ненастный вечер — делить подарки к майскому празднику. С пряниками да конфетами порешили легко: на каждый мешочек пришлось по два с половиной пряника да конфет на пятидесятиграммовую гирьку с тремя пятаками. Да шоколада по четыре плиточных клетки. Разложили сладости по мешочкам, убрали их и закурили, задумавшись, что ж делать с еще одним подарком — ботинками. Их-то, присланных бесплатно от наркома путей сообщения, была всего одна пара. Как же ее разделить, эту пару, — чтоб по высшей справедливости было и обиду никто не таил?..

Мастер Шарапов в который раз вгляделся в список жителей полустанка, негромко спросил:

— Может, Варнаковым отдадим? — Он посмотрел на Калиткина, на Слободкина и стал загибать пальцы. — Тут же смотри… Ну, Амоса сбросим со счета, он в фэжэушку поступать собирается. Остаются Петька, Юрка, Зинка, Зойка. И еще, гляжу, вот-вот у них пополнение будет…

— А ты что, Петрович, пополнение тоже уже считаешь? — усмехнулся Калиткин.

Слободкин заметил:

— Берите и то в расчет, что у них во главе семьи двое. Сам карточку имеет, сама имеет и на иждивенцев на каждого есть. Вон, Катерина Чалова совсем одна мается.

Калиткин негромко возразил:

— Дак у нее ж малых только двое.

Опять замолчали, косясь на коробку. Да, непросто. Все-таки ботинки. В такое-то время…

Шарапов, сворачивая которую уже цигарку, мысленно обходил квартиры своих путейцев с казармы, начиная со старого дома, который рядом с переездом стоит. Два его крыльца смотрят на деревню, два — на южную сторону, на полигон. Одну квартиру занимает орава Слободкина Якова, другую — Будыкины, а за стеною от них, с обратной стороны дома, жили Куприян Колесин и совсем молодая пара, еще и без ребеночка даже.

Самая многодетная в старом доме — семья Слободкина: у Якова пятеро молодцов толстопятых. Как-то, проходя мимо дома еще в марте, по оттепели, видел мастер, как младший Слободкин босиком чесал к крылечку Колесиных по свежему снегу…

Второй дом, в котором мастер сам жил, был побольше первого. Перебирая соседей, Сергей Петрович выделил бригадира пути Конопленкина — отца трех девок. Пропуская бездетного казаха Айзупарова, он и в свою квартиру заглянул. У него сын Юрка в расквашенных сапогах ходит, дочь Варька тряпичные бурки донашивает. Но Варька из наркомовских подарков выросла, — невеста, уже и сама вон работает, письма людям разносит. А Юрке на лето можно кой-чего из старья подлатать.

Вспомнил мастер еще про один дом на казарме и нахмурился.

Барак этот называли «особняком», — он стоял в стороне от других путейских домов, почти между казармой и станцией. Низкий — окнами в бурьян — и длинный, будто через путевую трубу протянут. Стены потемнели от времени, из-под штукатурки торчала дранка. Упади он — никто не удивится. Строили его еще когда прокладывали вторые пути на Транссибирской дороге, — на скорую руку, как всякое временное жилье. Собирались на том месте новый дом ставить, но тут — война. Подперли «особняк» со всех сторон шпалами да кое-как утеплили.

А хозяев тут набиралось больше, чем в каком другом доме. Четыре крыльца, четыре коридора, и каждый — на три квартиры. Против крылечек — по три печки на деревянных подставках. Когда-то в летнюю пору, бывало, далеко от двора запахи разлетаются. Одна хозяйка суп с гусем варит, у другой — галушки, а третья как заправит картошку-толченку сальцем с поджаренным луком, — голодному от одного духа упасть можно.

Но с войной часть квартир в бараке опустела, в кастрюлях летом булькают борщи из молодой лебеды, и на сковородках, на горячих плитах жарят хозяйки картофельные драники. А весной, до новины — и на «тошнотиках» из прошлогодней картошки перебивается народ. Голод и не на то еще толкнуть может…

Самый многодетный в доме — Камаледдинов. Но ему прошлый раз отрез материи вырешили. Да и этот праздник у Камаледдиновых не пустой: разжился в колхозе потрохами от прирезанного жеребчика, который ноги сломал.