Юлия Яковлева - Волчье небо. 1944 год [litres]

– Вы что, не слышите? – возмутилась Соколова. – Стучу вам, стучу. Устроили кошачий концерт.

Одиноко дотянула Иванова:

– Сам не знаю о чё-о-о-о-ом.

Соколова вперила в нее суровый взгляд. Обвела им остальных:

– Приехали.

«Этого не может быть», – подумала Таня, вставая. Но видела спускающиеся террасы. Видела море вдали. Серой плоскости земли соответствовала серая плоскость неба.

Обе были пустынны. Необитаемы. Ни мальчиков с рыбьими хвостами, ни бородатых стариков с плавниками, ни Нептуна с трезубцем, ни Самсона с золотым львом.

Соколова отодвинула щеколды, удерживающие задний борт кузова, откинула его. Девочки одна за другой стали спрыгивать.

Иванова стояла в кузове во весь рост. Огляделась сверху:

– Ну и где тут золотые статуи? Фонтаны?

Обгорелые серые зубья были Петергофом.

Танин взгляд долетел до самого моря. Облетел серый опаленный пейзаж, усеянный разбитыми камнями и черными колючками. Вернулся.

«Все верно, – думала Таня. – Все верно».

Она стояла на краю огромной рытвины. А парка не было.

Того парка, с фонтанами, с игрушечными дворцами, с золотыми статуями под хрустальными плетями воды, с кудрявыми каменными головами, с каменными попами, коленками, плечами, которые прорезают трепетную солнечную зелень и сверкают, будто не мраморные, а сахарные… С мамой, с папой, с Шуркой, с Бобкой… С ней самой… Этого парка больше нет.

«Всё верно».

Таня опустила глаза. Блеснуло что-то голубое. Она подняла. Оттерла грязь. Фарфоровый осколок показал голубую ногу в голубом башмаке на голубом каблуке. И больше ничего.

Нет больше мамы, папы, Шурки, Бобки. «Меня самой – больше нет». Были только воспоминания, но Таня чувствовала, что и они утекали: им не за что было зацепиться среди обгорелых развалин, осколков, обломков. Утекали и тут же рассеивались в мокреньком воздухе.

Ее охватила не печаль. Чувство было прозрачным, холодным и твердым. Привычным. Таня знала, как с ним жить.

Не печаль. Одиночество.

Не было и слез. Когда она вообще плакала последний раз? Слез не бывает там, где лед.

– Насвистела ты нам все, Вайсблюм, – весело хлопнула ее по спине Кокорина. – Про золото-брильянты. А мы и уши развесили.

– Да, напутала я что-то, – пробормотала Таня, размахнулась, зашвырнула фарфоровый уголок подальше. Повернулась, зашагала прочь. Кокорина заглянула ей в лицо. Переглянулась с остальными. Больше ничего не сказала.

Мешки закинули в кузов. Соколова ушла курить с начальником тыловой службы.

Таня пошла к грузовику. Хотелось скорее уехать. Не видеть.

Ее обогнала Демина:

– Вайсблюм, ты чего? Мы ж не обиделись. Не обиделись, девочки?

– Машка, – дернула ее за хлястик Кокорина. Сделала большие глаза.

– Зря только кудри навивали.

– Вот тебе и танцы, – перекрыла всех басом Иванова. – Ни парка, ни парней.

– Лучше б в кино отпросились.

– А не зря! – выскочила перед ними Кокорина. – Есть парк. Значит, есть и танцы. Верно, Вайсблюм?

Таня ответила угрюмым взглядом мимо нее.

– А ты-то что веселая такая? – поинтересовалась Колонок.

– А я все заранее знаю!

Кокорина сорвала с головы пилотку, запихала в карман.

– Судьба мне такая! Кудрявый жених.

Схватила высокую плечистую Иванову: одной рукой за талию, другой – за отведенную грязную руку. Закружила:

– Ночь ко-ротка-а-а-а!

– Давай, Вайсблюм! – кивнула в повороте Иванова.

– Мне это не интересно, – отрезала Таня.

– А мой жених будет брюнет с усиками, – шагнула вперед Колонок.

– Спят об-ла-ка-а-а-а-а, – схватились, тут же наступили друг другу на ноги, наладили шаг Демина и Колонок.

– Шатен, и на гармони будет играть, – пробасила Иванова.

Толстенькой Шелеховой не хватило пары. Она робко топталась.

– Вайсблюм, это не по-товарищески! – обернулась на них, захохотала Колонок.

Шелехова и Таня исполнили балет взаимной неловкости: рука туда, не туда, на талию, не на талию, на плечо, не на плечо. Наконец, приладились. Схватили друг друга. Отдавили ноги. Потом еще раз. Таня танцевала впервые. Первый раз она обнимала кого-то в танце. Мимо ехали, вращались серые обгорелые руины, черные занозы деревьев. Хрустела под сапогами каменная крошка.

– Вайсблюм, ты это… подтягивай, – толстенькая Шелехова запыхалась, пела ей в лицо.

– И лежит у меня на ладо-о-о-они…

– О-о-о-о-о, – мычала, не разжимая губ Таня.

– А у Вайсблюм будет рыжий!

– Рыжий-рыжий, конопатый, убил дедушку лопатой.

– Незнакомая ваша рука-а-а-а.

– А-а-а-а-а, – мычала Таня.

– После трево-о-о-о-ог…

– Спит горо…

Вальс остановился, как завалившаяся на бок юла.

– Ногу отдавила? – отступила, заглянула Тане в лицо.

– Больно? – обступили ее.

Таня помотала головой:

– Ерунда, – Таня шмыгнула носом. – Нет.

А слезы уже лились. Они вытекали без всяких усилий. Шелехова шагнула, обняла. Демина принялась гладить Таню по волосам.

– Не больно, – опять помотала Таня головой. Закрыла лицо руками.

– Ну елки-палки, – прогудела Иванова. Ее пихнула Кокорина.

Разбойничий свист прорезал осенний воздух. Все обернулись. Соколова вынула изо рта два пальца:

– Кончен бал. Полезайте в машину.

Тем же вечером поезд выехал на фронт.

– Сара, не души меня, – проскрипел Шурка. Руки потно отлепились от его шеи, поерзали, ослабив хватку. Шурка брыкнул задом. Перехватил ее потуже под коленями. Сара казалась тяжелой, как бегемот.

Елена Петровна тоже устала. Ноги и руки ее были исцарапаны, на лице – красные волдыри.

– Надо только вспомнить… – бормотала. – Ну, сейчас я вспомню, как оно называется… Сорвешь, разотрешь в руке, смажешь им, и всех комаров отпугивает… Как же называется оно… Растение это… Вот-вот вспомню! – все грозила она. Но вспомнить никак не могла.

Сначала Елена Петровна перестала негодовать: «Какое еще дерево? Мы в лесу, тут кругом – деревья. Одни деревья!»

Потом спрашивать: «А дорогу к этому дереву ты знаешь? Как это – не знаешь? В каком смысле – раз идем, значит, придем? Ты хоть как оно выглядит знаешь? Как – нет? Что это за дерево? Сосна? Ель? Дуб? Осина? Береза?»

Потом и бормотать перестала.

Теперь она уже только обмахивалась на ходу веткой, как корова хвостом. Молча.

Всем троим хотелось есть.

– Сара, не души меня, – опять прошипел Шурка.

Потом заныли ноги.

«Топай, топай».

Шурка остановился. Ручей шепотком прокладывал себе дорогу среди отороченных мхом и усыпанных маслянистыми лютиками бережков.

– Привал.

Присел, спустил Сару с закорок. Та съехала, встала ногами в мох. Шурка разогнул усталую спину, расправил ноющие плечи.

Все трое долго и жадно пили холодную воду. Зубы от нее ломило. Живот у Шурки стал твердым.

Елена Петровна утерла губы и тут же плюхнулась задом, привалилась спиной к стволу. Закрыла глаза.