Грейс Лин - Когда море стало серебряным

– А почему мы никогда не видим Чёрную Черепаху? – спросила Пиньмэй. – Если она такая большая, разве можно её не заметить?

– Чёрная Черепаха приносит зиму, так же как Лазурный Дракон приносит весну, – сказала Ама. – Для этой работы выбирают только самых благородных животных.

– И они становятся невидимыми? – спросила Пиньмэй.

– Да, – ответила Ама таким необычным тоном, что Пиньмэй подняла на неё взгляд.

– Ама, – спросила она, – откуда ты знаешь?

– Да так, – ответила Ама, – от одного друга.

Она приподняла крышку над котелком с рисом, и густое облако пара окутало её лицо.

– Ама, но ведь это просто сказки? – спросила Пиньмэй. – Гигантская черепаха, богиня Нюйва – их ведь на самом деле не было?

Ама зачерпнула ложкой рис, положила в простую, нерасписную миску и протянула Пиньмэй. Рисинки в тёмной миске сияли, как горка жемчужин.

– Говорят, когда мы видим радугу, на самом деле это мы видим Нюйву с разноцветными камнями, которыми она заткнула дыры в небосводе, – сказала Ама и широко улыбнулась, отчего её щёки сделались морщинистыми, как персиковая косточка. – А уж верить ли в это, как и в другие мои истории, – решать тебе.

– Проснись, Пиньмэй! Вставай!

Глаза девочки открылись сами собой – и даже не потому, что её трясли за плечи, а из-за того, что голос Амы был таким тревожным и настойчивым. Лица Амы во тьме видно не было, только контур щеки светился над Пиньмэй тоненьким серпиком, как луна на ущербе.

– Идём, быстро!

– Ама, что…

– Ш-ш-ш! – прошептала Ама еле слышно, но властно. Она подняла Пиньмэй и повлекла за собой. – Ни слова! Скорее!

Тьма в доме была плотной и гладкой, как лакированное дерево. Интересно, почему Ама не зажгла фонарь? Пиньмэй молча плелась за Амой в чулан, сквозняк кусал её за ноги.

Однако её босые ноги, хорошо знакомые с горой, ощущали не только холод, но и кое-что ещё. Лёгкое ритмичное подрагивание – как будто сама земля дрожит от страха. Внезапно Пиньмэй поняла, почему Ама не взяла с собой фонарь. К ним кто-то приближался.

– Сюда! – сказала Ама, подталкивая Пиньмэй к огромному сосуду с широким горлом.

– Лезть в старый ган?! – удивилась Пиньмэй.

В этой гигантской глиняной посудине когда-то хранили вино, но теперь она, пустая и потрескавшаяся, стояла в чулане – у Амы просто не хватало сил её оттуда вытащить.

– Он нам сейчас пригодится, – сказала Ама, подсаживая Пиньмэй. – Как и твоя незаметность. Настало время воспользоваться твоим умением молчать, Пиньмэй.

– Ама, но что всё это…

– Значит, гора не преградила им путь, – сказала Ама, скорее себе, чем внучке. – Может, их чересчур много, а может, она боится причинить вред невинным. Но Ишань за тобой присмотрит.

– Ишань? – возмутилась Пиньмэй. – Да почему…

– Ш-ш-ш! Помни, Ишаню ты всегда можешь полностью довериться.

И, не обращая внимания на протесты Пиньмэй, Ама ласково, но твёрдо надавила ей на плечи и усадила её на дно гана.

Пиньмэй обхватила коленки и поморщилась. Сидеть было неудобно, грубая глина царапала щёку, и в придачу Пиньмэй сразу выпачкалась налётом, который десятилетиями откладывался на стенках сосуда. Но зато в гане обнаружилась большая трещина как раз на уровне её глаз. Пиньмэй наблюдала, как Ама торопливо переставляет корзины и ящики, загораживая ими ган.

– Ама, – прошептала Пиньмэй, – а ты где спрячешься?

Вместо ответа Ама подошла к гану и положила руку на голову Пиньмэй. Сквозь трещину девочка видела только узел на её потёртом поясе. На истрепавшиеся нити бахромы, тоненькие, как волосы младенца, упал тусклый свет из приоткрытой двери.

– Тихая моя мышка, – нежно шепнула Ама. Потом взяла большую деревянную тарелку, неслышно накрыла ею горловину сосуда и выскользнула из чулана.

Они приближались, как гроза.

Ветер внезапно утих, в воздухе повисла жуткая тишина, и, хотя снег приглушал звуки, тяжёлый конский топот отдавался эхом. Корзины и горшки, которые Ама расставила на полу вокруг гана, дрожали тем сильнее, чем ближе подкатывался этот грохот. Потом, должно быть, кто-то выбил дверь – звук был такой, будто рухнуло дерево, – и Пиньмэй крепко зажмурилась, хотя ей и так почти ничего не было видно.

Затем раздались мужские голоса, резкие, грубые, властные. Осмелившись наконец открыть глаза, она тут же заморгала, ослеплённая злыми огнями солдатских факелов. В оранжевом пламени люди и кони светились, словно демоны.

А потом Пиньмэй чуть не вскрикнула, потому что увидела Аму. Та стояла в дверном проёме, будто поджидала их.

– Добрый вечер, – сказала Ама, и её негромкий голос, словно вода с неба, обрушился на незваных гостей. – Столько усилий ради одной-единственной старухи. Надеюсь, вы не загнали лошадей.

– Это она! – прохрипел кто-то. – Та, за которой мы пришли! Взять её!

Его солдаты по ночам врываются в дома, хватают всех мужчин и уводят , вспомнила Пиньмэй. Но эти солдаты пришли за Амой. Почему? Она ведь женщина, и к тому же старая!

– Ну что ж, идёмте, – сказала Ама буднично, как если бы, например, просила Пиньмэй принести хворост. Её силуэт в отблесках факелов был недвижен и спокоен. Вокруг в бешеной пляске колыхались бесчисленные тени.

В ответ солдаты все как один зарычали, а потом стремительным броском, словно змея на добычу, накинулись на Аму и утащили во тьму.

Пиньмэй оцепенела. Её руки, ноги, всё тело как будто вмёрзли в холодные стенки гана. В груди нарастал вопль отчаяния, однако она не смела даже пикнуть.

Солдаты снова ворвались в хижину. Они зажгли фонари, и Пиньмэй видела всё, как на освещённых подмостках. Когда-то давно, когда она была маленькой, Ама водила её в деревню на выступление странствующих актёров. Теперь Пиньмэй казалось, что она опять смотрит представление, только не смешное, а похожее на кошмар. Солдаты всё перевернули вверх дном – столы, стулья, даже шкатулку для шитья, в которой у Амы всегда царил порядок; теперь иголки и нитки рассыпались куда попало, алый шёлк растёкся по полу, словно лужа крови.

– В этой хибаре негде повернуться! Тут и двоим-то тесно! – сказал человек, чья властная манера и доспехи тонкой работы выдавали в нём командира. – Ты остаёшься здесь, – рявкнул он, ткнув пальцем в одного из солдат, облачённого в зелёное. – Остальные – прочь!