Аннет Хёйзинг - Как я нечаянно написала книгу

– Ты знал мужа Лидвин? – спросила я, когда мы ели оладьи на террасе в деревне Лаге-Фююрсе.

– Ты имеешь в виду Джона, скульптора? Конечно, знал. Куда ж от него денешься.

– Он тебе нравился?

– Твоя мама считала его надутым, тщеславным индюком. Пожалуй, он таким и был. Но вдобавок потрясающе заводным и веселым. От него прямо разило энергией, а как рассказывал – заслушаешься. Они часто устраивали вечеринки у себя в саду, Лидвин и Джон, до глубокой ночи, с кострами и уймой выпивки. И с травкой – кури не хочу. Да, классные были вечеринки.

– Ты тоже курил травку?

– Да нет, в общем-то.

Значит, курил.

– Как он выглядел?

– Высокий, крепкий. В узких линялых джинсах и футболке с обрезанными рукавами, так что бицепсы его были на виду. Очень загорелый, потому что много работал на воздухе. Я как-то раз спросил у твоей мамы, не считает ли она его привлекательнее меня. – Папа ткнул себя в живот.

– И что?

– Она обняла меня и сказала: «Дело-то совсем не в этом».

Вот какая милая у меня мама. Да еще и остроумная. И не врунья.

– Но она считала его симпатичным? – спросила я.

– Он обращал на себя внимание, но вот был ли таким уж симпатичным… Лидвин его обожала. Мы никогда этого толком не понимали. У него было больше причин обожать ее. Но так или иначе, с его уходом она сломалась. Не знаю, была ли у него другая, хотя я бы не удивился, он флиртовал направо и налево. Весь Хилверсюм знал, кроме Лидвин. Когда Джон ушел, Лидвин долго вообще не показывалась и вечеринкам тоже настал конец. Она как одержимая набросилась на сад. Изначально там была просто большая лужайка. За несколько дней она все там перекопала. Я видел, как она снует туда-сюда на велике, с мешками садового грунта на руле и с рассадой на багажнике. Разок даже сам ездил с ней в садоводство за яблоней.

– Но вы больше не ходили к ней в гости?

– Мы пробовали, но часто она не открывала. А потом твоя мама умерла.

Ужасный 2003 год. И для Лидвин тоже. Ужасный муж, этот Джон с его бицепсами. Мне он сразу не понравился. «Тщеславный» – отличное слово, по-моему.

Когда мы возвращались в Хилверсюм, ветер дул нам в спину. А когда свернули на нашу улицу, папа сказал:

– Хорошо бы нам познакомить Лидвин с каким-нибудь симпатичным мужчиной.

– Тогда надо устраивать ей свидания по интернету, – сказала я.

Мы оба одновременно расхохотались. Лидвин и интернет – уже целая история. А Лидвин и свидания по интернету тем более. Нет, пусть лучше познакомится с кем-нибудь на терсхеллингском пароме. Или с дочкой этого кого-нибудь.

Все началось как сцена из передачи, где из девушек делают красоток. Я стояла в примерочной, а Диркье притаскивала новые и новые наряды. Потом я выходила и поворачивалась перед зеркалом, и мы говорили «да», «нет» или «фу». Вешалка перед примерочными все больше заполнялась одеждой, которую мы отвергали. На табуретке в моей кабинке лежали несколько маек («да»), красная жилетка с капюшоном («да-да») и сомнительная юбка (великоватая). Мне надо нарастить на бедрах немножко жирку, заявила Диркье, но не сказала, как этого добиться. Наверно, меньше заниматься спортом.

Папа хотел дать мне пятьдесят евро, но Диркье решила, что это слишком мало.

– Для девочки тринадцати лет одежда имеет очень важное значение, – сказала она ему. Тогда он добавил еще полсотни. И махал нам вслед, пока мы не свернули за угол.

Диркье точно знала, в какие магазины надо идти, мигом примечала, где висят уцененные вещи, и сразу же снимала с вешалки самые красивые.

– Если бы мне пришлось выбирать новую профессию, я бы стала персональным шопером, – сказала она.

Сперва мы зашли в аптеку. Там бесплатно делают макияж, если купишь косметики на двадцать пять евро. Я стала похожа на этакую дурочку Барби, но, конечно, Диркье я ничего не сказала. Перед возвращением домой надо будет все стереть. Теперь я понимаю, почему помада Диркье держится так долго: она стоит двадцать евро.

– Ну как, нашли что-нибудь? – спросила продавщица. Мы мерили уже полчаса, а Диркье до сих пор притаскивала кучи одежды.

– Да, кое-что нашлось, – ответила Диркье. – Может быть, вы заберете у меня вот это и повесите на место? Тогда я продолжу поиски. – И она сунула продавщице в руки целую гору вещей.

Я подсчитывала, во что все это нам обойдется, когда Диркье рывком отдернула занавеску.

– Смотри, Катинка, вот именно то, что надо. Превышает твой бюджет, но плачу я. Подарок.

Я подняла взгляд. На плечиках у нее в руке висело платье. Красное, в мелкий белый горошек.

– Очень пойдет к твоим темным волосам. А еще широкий пояс и красные босоножки или полукеды для контраста. А в прохладную погоду можешь добавить эту жилетку и леггинсы. Я прямо вижу, как будет здорово.

Я тоже видела. Уже видела. На чердаке, перед зеркалом.

– Нет, не хочу, – сказала я. – Одежды уже хватит, и мне хочется пить.

Диркье опустила платье.

– Ты хотя бы примерь, а потом пойдем в кафе.

– Нет, не нравится оно мне, я не люблю платья, – сказала я, отвернулась и задернула занавеску.

Из кабинки я вышла с тремя майками и красной жилеткой. Снова примерять юбку не стала. В общей сложности – семьдесят евро.

Когда мы вышли на улицу, Диркье обняла меня за плечи:

– Ты извини. Я очень люблю платья, но вовсе не должна навязывать тебе свои вкусы.

Я не знала, как бы сказать, что мне тоже очень нравятся платья. И потому промолчала.

Мы пошли на рыночную площадь, отыскали местечко в многолюдном кафе на воздухе.

– Картошечка, – сказала Диркье, – сейчас я не откажусь от тарелки картошечки.

Я думала о тридцати евро, которые у меня остались. И о том, как папа скажет: «Что ж ты не потратила эти деньжата?»

Диркье достала из сумки майки и жилетку и поочередно рассматривала их на вытянутой руке.

– Очень мило, – сказала она. – Особенно жилетка. Удачный выбор.

К нашему столику подошел усатый официант.

– Так, девочки, что будем заказывать? После удачных покупок и в такой прекрасный денек?

Кончай выпендриваться, мужик, подумала я, веди себя нормально. Диркье засмеялась. Черт, быть не может, чтобы она…

Усач явно вошел во вкус. Вернувшись с полным подносом, он широким жестом поставил перед нами тарелки:

– Две картошки, прошу вас. Вино для мамы и кола для дочурки.

Не знаю, то ли из-за слов официанта, то ли из-за гордой улыбки Диркье, но во мне что-то взорвалось.

– Она мне не мама, – сказала я. А потом выкрикнула: – Не мама, это каждый видит! – Вскочив со стула, я смахнула со стола свою тарелку. Она разбилась о ступеньку.

Официант усмехнулся, а Диркье словно оцепенела.

Скорее домой, домой, без Диркье. К папе и Калле. Посидеть втроем на лавке. Я схватила сумку с одеждой и помчалась прочь.