Аннет Хёйзинг - Как я нечаянно написала книгу

– А девчачьими делами занимаешься? – спросила она. Я уже рассказала, что мы много катаемся на велосипеде и бегаем по дюнам и что папа с Калле гоняют по лесу на маунтинбайках.

– Девчачьими?

– Ну, примеряешь дорогую одежду и ничего не покупаешь или пробуешь в магазине дорогую косметику. Или сидишь на террасе и выставляешь людям оценки за их наряды и…

Пока она рассуждала, я заметила, что к нашему столику идут папа и Калле.

– Та-ак, а у вас тут весело, – сказал папа.

Диркье подняла голову, не сказала ни слова, а на лице у нее появилась широченная улыбка. Я подумала, что помада на губах треснет. Секунду-другую папа стоял, глядя на ее ярко-красный рот.

– Пап, это Диркье, – сказала я, ведь кто-то должен был что-нибудь сказать.

Папа снова зашевелился, подал Диркье руку:

– Хейн. Э-э, Хейн Каптейн. А это, э-э, Калле. И Катинка, моя дочка.

Ну, это она уже знала.

– В ясс играть умеешь? – спросил Калле у Диркье. Он уже достал из кармана карты.

И минут пятнадцать после отплытия мы вчетвером играли в ясс. Мальчики против девочек, как задумал Калле. Конечно, выиграли мы с Диркье, потому что папа больше смотрел на ее помаду, чем в свои карты.

Через полтора часа объявили, что мы подплываем к Харлингену.

– Ой, уже? – сказала Диркье, поднимая с полу пальто и завязывая шарф. – Пойду-ка стану у выхода, тогда успею на поезд в Утрехт. – Она подхватила рюкзак и за руку попрощалась с нами. А мне еще и подмигнула.

Когда она ушла, Калле сказал папе:

– Но ведь она может поехать с нами?

Папа, не шевелясь, провожал Диркье взглядом. И отозвался не сразу:

– О да, да, надо спросить у нее. – И он побежал за Диркье. Вернее, спотыкаясь пошел следом.

– Стоп! – воскликнула Лидвин. Мы сидели у нее в саду. Я вслух читала то, что написала («читай вслух, тогда услышишь, где и что тебя цепляет»), и уже открыла рот, чтобы прочесть следующее предложение. Лидвин забрала страницу у меня из рук. Прочитала последний кусочек и красным подчеркнула «спотыкаясь пошел следом».

– Здесь надо остановиться, дальше просто трескотня. – Она еще раз провела по красной черте.

Я смотрела на последние предложения, над которыми трудилась полчаса с лишним. Трескотня?

– Пойми, если остановишься здесь, читателям захочется узнать, что будет потом. Сумеет Катинкин папа найти Диркье в толчее на пароме или никогда больше ее не увидит? Налетит на стеклянную дверь и угодит в больницу? А если он ее найдет, захочет ли она поехать с вами? Что произойдет в машине? Ты хочешь, чтобы читатель перевернул страницу, а стало быть, надо приберечь кой-какие загадки. Погляди, как это делается в телесериалах. Каждый раз тебя держат в напряжении.

Мой спотыкающийся папа, который держит всех в напряжении, – знал бы он.

День ото дня становилось все труднее. В смысле – писать. Сперва я писала все, что приходило в голову. А теперь постоянно думаю про «показывай, а не рассказывай», про флешбэки и напряженные моменты. А вчера Лидвин заговорила про диалоги. Я не решилась сказать, что у меня голова идет кругом. Уже сейчас.

К счастью, сначала мы работали в саду. Сидя на корточках, я высаживала рассаду – петрушку и базилик. Лидвин сидела на табуретке и давала указания. Вырыть ямку, плеснуть воды, взять рассаду возле листочков, опустить корешки в ямку, засыпать землей и примять. И проследить, чтобы Нерон не разлегся сверху.

Писать диалоги куда труднее, чем высаживать рассаду. Если записывать, как разговор идет на самом деле, получается скучища с уймой «хм-м» и «угу» и прочей бессмысленной чепухой, говорит Лидвин. Не вставая с табуретки, она разыграла маленький спектакль. Примерно такой.

– Привет.

– Привет.

– Как дела?

– Хорошо, а у тебя?

– Тоже хорошо. Попить хочешь, а?

– Хм, с удовольствием.

– Чего тебе налить?

– Налей колы.

– Колы нету. Есть оранжад и яблочный сок.

– Ну, тогда оранжад.

– Пожалуйста.

– Отлично, спасибо большое.

– Точно как в жизни, – сказала Лидвин, – только совершенно неинтересно.

А мне показалось смешно, особенно потому, что она говорила на разные голоса.

– Погоди, возьмем теперь другой диалог. Дай подумать.

Лидвин зажмурилась. Я высадила в землю последние кустики.

– Диалог двух подружек, которые встречаются на вечеринке, – объявила Лидвин.

– Привет! Ты тоже здесь?

– А что, нельзя?

– Как жизнь?

– А ты как думаешь?

– Ну, хм-м…

– Да-да, вот именно.

– Принести тебе бокальчик вина?

– Да уж как минимум…

– В чем тут дело? – спросила Лидвин.

– Хм, ну, по-моему, у одной не все в порядке. Она вроде как злится на другую.

– А другая?

– Старается быть вежливой. Чувствует себя, думаю, немножко виноватой.

– Однако нигде не упомянуто, что одна злится, а вторая чувствует себя неуверенно, – сказала Лидвин. – Потому такой диалог и становится интересным. В нем сквозит напряжение.

Когда мы убрали садовый инструмент и сидели на лавочке, она сказала:

– В диалогах действуют те же правила, что и в настоящих разговорах: то, чего люди не говорят, по меньшей мере так же важно, как то, что они говорят.

– Понимаю, – сказала я. И глубоко вздохнула. Стало быть, надо научиться записывать то, чего люди не говорят.

«И глубоко вздохнула» я придумала позднее. Ух, сколько же всего мне еще предстоит освоить. Но этими тремя словами я, пожалуй, вполне приспособилась показывать, а не рассказывать. Вдобавок папа по-прежнему держал читателей в напряжении.

Нет, папа не упал с лестницы и сумел разыскать Диркье в толчее на пароме. Она с радостью согласилась поехать с нами. На утрехтский поезд можно ведь пересесть и в Хилверсюме.

Так что потом мы – Диркье, Калле и я – стояли со своими сумками среди других семей у паромной пристани в Харлингене, дожидаясь, пока папа подгонит машину с автостоянки. Правда-правда.

Почему его не было так долго, я поняла, только когда села в машину. Он вычистил ее от мусора. Мы бросаем бутылки, пакеты, соломинки, бумажные платки, кульки от бутербродов, изжеванную жвачку (правда, в бумажке), банановую кожуру и яблочные огрызки прямо на пол рядом с водительским сиденьем. Это наш мусорный ящик. Там ведь никто не сидит.

На сей раз я решила не спать, но не помню даже овечьего пруда на выезде из Харлингена. Проснулась я, когда машина уже остановилась и я услышала щелчок – закрылся багажник. Это явно был не хилверсюмский вокзал, а дом с палисадником на тенистой улице. Они вместе шагали к крыльцу, Диркье впереди. Папа шел следом, повесив на плечо ее рюкзак. Потом она его поцеловала (в щеку) и отперла дверь. Папа направился к машине. Рюкзак, подумала я. Ее рюкзак по-прежнему у тебя на плече.