Аннет Хёйзинг - Как я нечаянно написала книгу

– Во втором абзаце у тебя почти каждое предложение начинается с подлежащего и личной формы глагола, – сказала Лидвин и прочитала мои предложения, особо подчеркивая первые слова: – «Мы еще долго сидели после обеда в саду. Никто не отнес тарелки на кухню. Калле показывал Диркье фокусы. Папа откупорил вторую бутылку красного вина. Диркье закурила сигарету». Звучит скучновато.

Каждый раз, когда Лидвин читает вслух кусочек моего текста, мне хочется заткнуть уши.

– Нет-нет, повтор здесь как раз на месте, в нем есть приятный ритм. Читатель чувствует, как вечер колышется, словно спокойное море.

«Играть порядком слов», – записала я на айфон, потом добавила «повтор» и «ритм». Все-таки кое-что получается, подумала я. Теперь придется в каждом предложении думать про порядок слов?

Лидвин смотрела в пространство перед собой.

– Раз уж мы заговорили о спокойном море… – сказала она. Не закончила фразу, взглянула на меня. – Пожалуй, ты для этого еще слишком молода. С другой стороны, уже успела кое-что пережить…

– Пережить? – Я не очень-то много переживаю.

– Ну, потеряла маму, например.

О да.

– Я вот что хочу сказать: писатель должен научиться видеть, что́ стоит за всем этим. За внешней стороной людей. Я имею в виду борьбу. Борьбу, в которой так или иначе участвует каждый. Именно в ней и заключается рассказ.

Борьба. Благодаря этому слову мне только стало вполне понятно, что взрослые тоже не всегда все знают. Я подумала о папе и Диркье. А когда краем глаза глянула на Лидвин, подумала: значит, надо высматривать борьбу. То, что скрыто. И у Лидвин тоже.

Папа всегда работает в гостиной за большим столом. Перебрался туда после смерти мамы. Чтобы присматривать за мной и Калле, а заодно работать. Я хорошо умела играть одна, но когда папа выходил, даже просто в туалет, вскакивала и семенила следом. А потом стояла под дверью, ждала и временами окликала: «Ты еще там?» Или стучала в дверь особым стуком, который он должен был повторить. Сама я ничего такого не помню, но папа несколько раз мне рассказывал, и на глаза у него всегда наворачивались слезы.

Однажды папа купил два цифровых таймера. Завел оба на две минуты, дал один мне, а второй оставил у себя и сказал: «Сейчас я на две минуты поднимусь наверх. Потом вернусь. Хорошо?» Меня очень заинтересовали выскакивающие циферки. Наверно, мне это казалось увлекательной игрой. Во всяком случае, задумка сработала. Из двух минут получилось четыре, восемь, а там и пятнадцать. И однажды я, кажется, выбросила таймеры в мусорное ведро. Папа не стал их оттуда доставать. Позднее он рассказал мне, что фокус с таймерами придумала Адди. Наверно, она вдобавок решила, что папе пора перебазироваться наверх, в старый кабинет, но он не стал.

Мой папа работает дома. Он делает компьютерную анимацию для телевидения и целыми днями улыбается, сидя перед компьютером. Вернее, перед компьютерами – во множественном числе, стало быть, – потому что весь обеденный стол заставлен аппаратурой: мониторами, принтерами, сканерами, планшетами и ноутбуками, моим и Каллиным. В прошлом году Боб, папин лучший друг, выпилил посредине стола большую дыру. Все кабели, словно пучок макарон, уходят в эту дыру, к огромной розетке на множество штепселей, которую он, в смысле Боб, прикрутил снизу к столешнице. Так что теперь обеденный стол решительно превратился в рабочий. Мы за ним вообще не едим, даже когда приходят гости. Все едят, сидя на большой коричневой кожаной скамье на семь персон, каждый со своей тарелкой на коленях. Калле сидит между папой и мной, так уж повелось. В двадцать минут седьмого мы идем на кухню, накладываем на тарелки еду, чтобы вовремя сесть на скамью и посмотреть «Огрызок». А за десертом смотрим «Молодежный журнал». Адди считает «ненормальным», что мы едим перед телевизором. По ее мнению, это вредно для здоровья, поскольку пищеварение слишком отвлекается или что-то в этом роде. Ну, мое-то пищеварение ни капельки не страдает. А когда каждый день смотришь «Огрызок» и «Молодежный журнал», к восемнадцати годам узнаешь о мире достаточно, чтобы встретиться с ним лицом к лицу. Так полагает папа.

– Вообще-то я толком не знаю, зачем все это написала, – сказала я Лидвин. – Ну, хотела объяснить, почему мы всегда едим, сидя на скамейке.

– А почему это важно? – спросила Лидвин. И посмотрела на меня поверх очков.

– Потому что кое-что говорит о том, как мы живем?

– А почему ты рассказываешь именно про еду на скамейке?

– Может… потому, что Патриция считала это глупостью.

– Ты собираешься и ее вывести на сцену?

– Хм, ну да, позднее.

– Как главную героиню или как второстепенную?

Уф-ф, что-то здорово смахивает на перекрестный допрос.

– Как второстепенную.

– И какова тогда ее роль в рассказе?

Я невольно призадумалась.

– …наверно, потому, что Диркье не считает это глупостью?

– Ага, противопоставление. Ты хочешь использовать Патрицию, чтобы показать Диркье в выгодном свете.

– А разве нельзя?

– Да как раз можно! Противопоставления в рассказе работают неплохо. Только дело в том, что второстепенный персонаж просто так не вводят. У него должна быть определенная функция. Точь-в-точь как у Боба. Ты ввела его, чтобы показать, что твой папа не очень-то ладит с инструментами.

Хм, такой подход мне вообще в голову не приходил. Папа, конечно, не мастер работать руками, но с компьютерами все-таки управляется вполне ловко.

Лидвин пошла за чаем. А вернувшись из кухни, сказала:

– Твоему папе Патриция вообще не подходила. Это и ежу ясно.

Мне было лет восемь, когда папа стал встречаться с Патрицией. Сперва мы с Калле решили, что это очень здорово. Она с нами играла и умела вкусно готовить. И папа много смеялся. Мы думали, что Патриция, наверно, переедет к нам, потому что она оставляла у нас все больше разных вещей. Началось с пары сапог, косметички, шарфа и тому подобного. Но вещи становились все крупнее. Она поставила к нам в сарай велосипед и, поскольку у нее болела спина, привезла собственное садовое кресло. Кроме того, она еще и убирала вещи. Старые игрушки, мои и Каллины. Сложила в коробку и отнесла на чердак. Иначе кругом слишком много хлама, по ее мнению. Подушки со скамьи тоже отправились на чердак, потому что она из-за них чихала. Еще она покупала всякие вещи для дома. Пивные стаканы, ведь у нас их не было, а она считала, что пить прямо из бутылки, как папа, не годится. И пыльные тряпки. Гладильную доску и утюг. Папа говорил, ему нравится, что в доме стало прибраннее. Патриция приходила все чаще, но играла с нами все меньше. Ну и ей не нравилось, что мы едим на скамье. Это вредно для ее спины, а к тому же неуютно, потому что невозможно посмотреть друг на друга. Она хотела есть за столом. И, как и Адди, полагала, что работать папа должен наверху. Дети в конце концов уже не маленькие, говорила она.