Анастасия Перфильева - Путь-дорога

Он прошептал ещё что-то про себя и, снова зацепившись за дверь, попятился на площадку.

— Да ты сам-то откуда? — спросил Игнатий Иванович, шагнув за ним, а Татьяна Ивановна высунулась из коридора и крикнула:

— Фамилию, фамилию-то спроси! Уезжать сегодня будем, записку оставим!

Но парнишка не слышал её. Он уже стоял на ступеньке, всё ещё без фуражки, с осунувшимся и помрачневшим лицом. Игнатий Иванович вышел за ним на площадку, сказал участливо:

— Звать-то тебя как? Может, надо чего, воротись, разберём сообща.

— Звать — Максим, фамилия — Руднев, — тихо, но ясно ответил парнишка, поднимая голову. — Спасибо, дяденька. Только мне его, его самого надо! Вы не думайте, я всё равно ждать буду…

И, застыдившись внезапно прозвеневших в его голосе слёз, он надел фуражку, подхватил сундучок и застучал сапогами по лестнице.

На столе лежало письмо.

Стол был чисто-начисто выскоблен — соседка каждый вечер мыла, убирала у них в избе, чтобы попрежнему казалось: за всем следит неустанный хозяйский глаз, всё, как при хозяйке.

Письмо было отпечатано на машинке и потому походило не то на газету, не то на страницу из журнала. Максимка столько раз за это время перечитывал его, что совсем захватал пальцами и знал наизусть:

«Максим, дружок, здравствуй!

Вспоминаешь меня, братишка? Шлю тебе и твоей матери привет из столицы. Как дела, как ученье? Навёрстываешь ли за те годы? Я работаю вовсю: живу хорошо, только дел много, часто в разъездах. Что нового у вас в колхозе? Пиши мне про всё, про свои заботы. Я знаю, нелегко тебе, четырнадцатилетнему парню, сидеть в одном классе с малышами. Ничего, Максим, не горюй, это всё война виновата. А в случае чего — знай: есть у тебя в Москве друг и советчик. Что сумею, всегда сделаю и помогу.

Ты писал, что мать хворает часто. Береги её, Максим, ласковая она и хорошая. Ей скажи, что я всё вспоминаю, как она меня тогда земляникой кормила! И о том, как в то лето бедовали вместе, никогда не забуду. Посылаю вам с матерью гостинцы, кушайте на здоровье. Обнимаю и жму руку.

Максимка сгорбился и крепко зажмурил светлые, с выгоревшими ресницами глаза.

Ни привета, ни гостинцев от далёкого друга из Москвы матери передать не пришлось: письмо Бондаренко было написано в начале мая, а мать умерла ранней весной, в половодье, когда разлившаяся река почти вплотную подошла к их дому и днём и ночью шумели проплывавшие за окнами льдины.

Кто же был этот далёкий друг?

В начале лета 1944 года, когда наступающие войска Красной Армии освобождали Белоруссию, в одном из колхозов на границе Минской и Смоленской областей остановилась воинская часть.

От всего колхоза за страшное то время, пока там хозяйничали фашисты, уцелело только несколько домов. Но жители, до прихода наших войск скрывавшиеся в окрестных лесах, уже вернулись и ютились кто в землянках, а кто в этих уцелевших домах.

Среди вернувшихся были Максимка и его мать. Их дом сохранился, хоть и обгорел во время пожара. Воинская часть задержалась в колхозе, ожидая пополнения. И в доме Максимки поселились несколько командиров. Один из них неожиданно заболел, но ни за что не хотел ложиться в госпиталь. Это был Николай Антонович Бондаренко…

С тех самых дней, когда Максимка и его мать выхаживали заболевшего, между ними и капитаном началась большая дружба.

Поправившись, Николай Антонович уехал догонять свою часть, а Максимка с матерью остались в колхозе. Наступала мирная жизнь, колхоз понемногу отстраивался, рос. Дружба же с уехавшим капитаном не прекращалась. Письма от него приходили сначала из Польши, потом из Берлина и, наконец, из Москвы. Максимка старательно отвечал Николаю Антоновичу, только на бумаге у него не выходило так, как рассказал бы словами.

Вот и это письмо было тоже из Москвы.

Максимка читал и перечитывал его теперь, бессознательно ища в нём подтверждения своему решению, которое пришло к нему вместе с тупой тоской и непривычным чувством самостоятельности после смерти матери.

Один из следующих дней был отмечен для Максимки разговором, оказавшим большое влияние на всю его жизнь.

Голубые вечерние тени от домов перекинулись на улицу.

В клубе зажгли свет. Было воскресенье, и ребята, наверно, все уже собрались там. Рядом с Максимкой вдоль заросших сиренью и смородиной заборов шагал его лучший товарищ и одноклассник Паша Ефимчук.

Как и Максиму, Паше помешала учиться война, и в первый класс он попал только зимой сорок пятого года. А несколько дней назад они оба. Максим и Паша, сдали последний экзамен за четвёртый класс.

— Значит, решился? — спросил Паша, сбоку поглядывая на Максимку.

— Решился.

Максим ступал широко и твёрдо, припечатывая шаги к влажной после дождя земле. Лицо его было задумчиво и по-взрослому серьёзно.

— Или здесь пускай на работу определит, или в город куда подамся — на завод, на постройку, — либо ещё куда… — медленно и ясно сказал он. — А колхозу быть обузой не хочу.

— Какая же ты обуза для своих! — возмутился Пашка.

— Всё равно не хочу! Что у меня, рук нету? Или я малолетний? Нет, не могу я так, Паша. Ты меня не отговаривай, ты сам знаешь, другие в мои года… — Максимка запнулся и махнул рукой.

Да разве он мог объяснить Пашке про всё, о чём передумал за эти сумрачные дни после смерти матери?

Дорога сворачивала вправо, дом председателя был третий от угла: на крыльце стоял он сам в старой гимнастёрке и забрызганных грязью сапогах, видно, только вернулся откуда-то.

Максимка сказал тихо:

— Ты, Паш, меня здесь обожди, — и подошёл к крыльцу.

— К вам я… Или другой раз придти? — спросил он.

— Заходи, парень.

Председатель пропустил Максимку вперёд и захлопнул дверь. Этого человека Максим побаивался: председатель был строг и резковат. Он не так давно вернулся из армии, и к нему ещё не привыкли.

— Так какое дело у тебя?

Максим молча вынул и протянул аккуратно сложенный листок.

«Выдана настоящая справка Рудневу Максиму в том, что он сдал экзамены за четыре класса начальной школы.

Директор Ново-Бурнинской школы». И подпись с печатью.

— Знаю. А дело в чём?

Максимка сказал, сдерживая подымавшееся волнение:

— Учитель велел в Сухаревскую школу снести, записаться в пятый класс… А я…

Председатель устало присел на край скамьи и придвинул Максимке табуретку.

— Ну, а ты?

— А я… — Максим замялся и, внезапно смелея, заговорил: — Я учиться больше не пойду. На работу меня пошлите, за этим и пришёл, чтобы работать.

— Работать? — Председатель внимательно посмотрел на него: — А ученье по боку? Хватит, выучился? Ты ведь Марии Рудневой сын, так?

— Так.

— Значит, мы тебя, как мать померла, до конца четвёртого класса довели, — он ещё раз бегло взглянул на справку, — и больше учить не станем, а работать пошлем?