Анастасия Перфильева - Путь-дорога

Майор называл Татьяну Ивановну «наш женсовет», Игнатий Иванович — «бригадиршей». По Татьяну Ивановну эти прозвища трогали мало: поезд был для неё родным домом, требовавшим хозяйского глаза, а рабочие, особенно молодёжь — таких было большинство, — её шумной, беспокойной семьёй.

Татьяна Ивановна от замполита и майора Андреева знала: в этом году по приказу министерства для всех ПМС по всем железным дорогам начнут строить «стационары» на пунктах зимних стоянок: жилые дома, школы, больницы… Поезда будут выходить на участки ремонта пути, как корабли уходят в море: семьи остаются на местах, а состав с рабочими с весны до осени кочует по дороге, производя нужную работу.

Но строительство только началось, их поезд продолжал пока свою слаженную походную жизнь маленького города на колёсах. И эта жизнь требовала неустанного внимания и забот…

— Товарищ Зотов, можно войти?

В дверях вагона стоял невысокий худощавый мужчина в форменной гимнастёрке. Он стоял против света, и лицо его было видно плохо, только живые, быстрые глаза поблёскивали из-под тёмных бровей.

Максимка отжал тряпку, обернулся:

— Нет его здесь. В кладовую вышел.

— Хорошо, я обожду.

Вошедший прислонил к двери плотный бумажный свёрток, осмотрелся, увидел зажатую в верстаке прямоугольную деревянную раму, подошёл и стал её рассматривать.

Максимка шагнул было к двери, чтобы сбегать за кладовщиком, но раздумал.

Зотов ушёл в соседний вагон-кладовую за инструментом. Уходя, велел посторонних не пускать. Но вошедший к ним человек держался по-хозяйски свободно, видно было, что он тут свой. На плечах его форменной гимнастёрки блестели погоны с капитанскими звёздочками, через плечо висела полевая сумка. Подумав, Максимка спросил:

— Позвать кладовщика? Только отлучаться мне не велено.

— Правильно, что не велено, — ты и не отлучайся. Время терпит.

Он обмерил метром приготовленную раму, снял её с верстака и поставил на свежевымытый пол. Максим, отважившись, сказал негромко:

— А вы… вы кто будете? Посторонним здесь тоже не велено…

Вошедший засмеялся так весело и заразительно, что и Максим улыбнулся.

— Не ладно, конечно, что я тут у вас распоряжаюсь. Твоя фамилия — Руднев?

— Руднев, — удивился Максимка, не спуская с незнакомца глаз.

— Очень хорошо. Будем знакомы: Осокин, — он пожал Максимке руку, и тот удивился ещё больше.

Было что-то в этом человеке очень располагающее к себе, и Максимка, не задумываясь, спросил:

— Вы не замполит будете? Мне ребята из сорок шестого рассказывали.

— Заместителем по политчасти буду. Ты не беспокойся, это для меня приготовлено.

Он достал из свёртка большой лист белой бумаги, приложил к раме.

— Точно, как договорились, — сказал он.

За дверью вагона послышался кашель возвращавшегося кладовщика.

— А я, товарищ Зотов, здесь тебя дожидаюсь, — встретил его Осокин.

Зотов прошёл в боковушку и вынес оттуда ещё одну свежеоструганную раму. Она была остеклена, сзади её скреплял фанерный щит, так что получалась аккуратная плоская коробка, вроде витрины для стенной газеты, — такую Максимка видел у вагона — клуба.

Затем Зотов вынес две стойки и показал, как укреплять на них раму. Осокин сказал:

— Вот спасибо, товарищ Зотов. Вторую хорошо бы к выходному закончить! А эту к обеду на перегон свезём.

Потом, взяв свёрток и показывая глазами на Максимку, попросил:

— Подручного своего со мной не отпустишь: на перегон доставить и установить? Он не очень занят у тебя?

— Почему не отпустить? Пускай подсобит, я тут пока один…

Зотов велел Максимке захватить гвоздей. Максим осторожно поднял раму, и они с Осокиным вынесли её из вагона.

— Я сам снесу, на плечо мне помогите поднять только, — сказал Максим.

— Идти нам недалеко. Вон балластер стоит, подвезёт.

Впереди, за поездом на крайней колее, виднелась громадная зелёная машина с высокой платформой. Толкавший её сзади паровозик пускал короткие и прозрачные клубы пара.

Шагая с рамой на плече рядом с Осокиным по засыпанному песком и шлаком междупутью. Максимка чувствовал себя совсем по-другому, чем за мытьём пола в инструментальной: ему казалось, что мыть пол Зотов поручил ему просто так, чтобы он, Максимка, не болтался без дела. Только позже Максимка узнал: строгий кладовщик учинил ему сразу проверку: кто своё рабочее место тщательно уберёт, тот и работать хорошо будет.

У последнего вагона Осокин задержался.

Это был не пассажирский вагон и не жилая теплушка, и стоял он чуть отступя от поезда. Во всю длину его свежевыкрашенных стен тянулись неостеклённые окна: дверь была сбоку, как в пассажирском вагоне, и к ней подымалась широкая лестница с перилами.

Около лестницы на земле были расставлены обыкновенные школьные парты. Молодой рабочий, напевая, красил одну из них жёлтой краской.

— А вот наша школа! — сказал Осокин, показывая на вагон. — Хотя не стоило бы тебе её и поминать, раз самовольно свою школу бросил!.. Только всё равно, имей в виду, учиться тебе придётся: у нас все учатся.

Максимка смутился и залился краской так, что даже верхняя губа у него покрылась бисеринками пота.

Значит, замполит знает о нём больше, чем он думал? И фамилию и то, что он оставил школу? Откуда?

Охваченный смутным чувством стыда, Максимка шагал за Осокиным по шпалам.

Машинист, высунувшись из паровоза, крикнул:

— Трогаемся, товарищ замполит!

Осокин показал Максимке на узкую прямую лесенку. По ней они забрались наверх, на платформу, огороженную металлическими перилами, и Максимке показалось, что си очутился на палубе какого-нибудь парохода — так высоко он был над землёй.

Но внизу, вместо моря, убегали блестящие рельсы и хорошо был виден весь приютившийся у леса поезд, а дальше краснела крыша разъезда.

Паровоз прогудел два раза. Из застеклённой будки управления на платформу вышел механик, махнул рукой.

Огромная зелёная махина легко и плавно сдвинулась с места и пошла, покатилась по рельсам.

— Что, Руднев, на таком поезде случалось тебе ездить? — спросил стоявший у перил Осокин.

— Не случалось, — сдержанно ответил Максимка. — Я знаю, это не поезд, а балластер называется. Только как на путях работает, ещё не видал.

Осокин засмеялся:

— Ничего, придёт срок, увидишь!

Максимка кивнул. Встречный ветер сильно и мягко ударил в его разгорячённое лицо и засвистал в ушах.

«…Пашка, здравствуй! Здравствуй, друг Пашка!..» — Максим отложил в сторону карандаш и задумался.

Сразу ярко и так ясно, как будто он видел их только вчера, вспомнилась родная деревня, Пашка и мать — не такая, какой была последние дни, с чужим, исхудавшим лицом, а весёлая и ласковая…