Анна Зенькова - С горячим приветом от Фёклы [litres]

А Фёкла сказала, что один день можно обойтись и без дисциплины, и повела меня в кафе-мороженое. Пока нам несли заказ, я на радостях нарисовал Фёклу с баклажанными волосами. И вместо носа тоже баклажан изобразил, для гармонии. Она этот портрет потом на холодильник повесила и всем рассказывала, что у нее растет импрессионист.

У меня сдавило горло. Я понял, что если сейчас не перестану думать о Фёкле, то просто задохнусь, и решил думать о ком-нибудь другом. О той же Маечке, например. Но Фёкла отказывалась уходить и слонялась по моим мыслям туда-сюда. Я прямо слышал, как она там топает.

У меня заболела голова. Я прижался лбом к стенке и закрыл глаза в надежде, что всё пройдет. Но Фёкла и там меня нашла. Вынырнула из темноты и спрашивает:

– Ты не простудился?

Я даже головой покачал, такой настоящей она мне показалась. А потом вдруг разозлился! Взял и начал рисовать маркером на стене. Потом как понял, на чём я рисую, – сам себя испугался, даже хотел всё стереть. Но вдруг вспомнил, как это на самом деле здорово, и начал рисовать черт-те что. Просто водил рукой туда-сюда. Смело, широко, размашисто. Люсинда говорила, что я у нее один такой за всю историю. Но по тому, как она говорила, было не разобрать, хорошо это или плохо.

Я так обрадовался, что в моей голове нашлось место для Люсинды, что просто вцепился в нее своими мыслями, лишь бы только Фёкла больше не появлялась. Но Люсинда вдруг тоже куда-то исчезла. В голове осталась одна пустота. Это еще и лучше. Когда моя голова вот такая, безмысленная, рисовать с ней – одно удовольствие.

И я рисовал. Я так сильно давил на стержень, что в итоге сломал маркер. Он просто взял и треснул у меня под пальцами. А я как-то сразу успокоился. И понял, что нарисовал солнце. Оно было огромным, наверное, с меня ростом. Почти настоящим.

Я протянул руку и потрогал стену. Она была холодной, а солнце почему-то теплым. Я даже слегка удивился. А потом взял черный маркер и дорисовал человечка. Он бежал к солнцу со всех ног. Маленький, но отчаянный. Такой весь бесстрашный. Я еще не успел нарисовать ему руки, но уже видел, как он тянет их к солнцу, будто хочет обнять. Видно, ему это было очень нужно.

Я вдруг почувствовал, как сильно устал. Рука у меня отяжелела, будто ее накачали водой. Я отложил маркер, лег на кровать и стал смотреть на моего Нарисованного. Темнело. На окна медленно наползали сумерки – серые, уродливые, словно щупальца гигантского осьминога. А я лежал и улыбался. В комнате вовсю светило солнце. Яркое, теплое, зеленое.

Я, наверное, даже заснул ненадолго. Потом вдруг подхватился, услышав за дверью голоса, и еще успел подумать: «Неужели фильм так быстро закончился?»

– Ой-ёй, – взвизгнул с порога Гнусик. Он зашел в комнату первым и, увидев мои художества, испуганно заморгал. – Что же это ты наделал?

Яшка подошел к стене и, потрогав пальцем человечка, покачал головой. Будто старец какой-то.

– Ну ты точно бешеный! – сообщил мне Яшка и тут же выжидающе посмотрел на Ржавого.

Тот стоял на пороге, засунув руки в карманы, и смотрел то на меня, то на стену, ухмыляясь во весь свой рыжий рот.

– Вот те на, – протянул он. – У нас тут художник нарисовался. Ну-ну.

– Томочка его точно прибьет, – прошептал Гнусик.

– Так и хорошо! – загоготал Ржавый. – Зато мне не придется мараться.

И они втроем побежали звать Томочку. Ну ладно Ржавый. А Гнусик-то – хорош! Еще друг называется.

Честно говоря, пока я ждал Томочку, чего только не передумал. Волновался, конечно, вдруг и правда прибьет? Фёкла бы меня за такое точно со свету сжила. Но Томочка, которая примчалась вслед за Адой Семёновной, наверное, голосовала за демократию.

– Сева, ну ты даешь! – сказала она, почему-то глядя на Аду Семёновну. – Хорошо, что у нас по плану ремонт.

– Тамарочка Петровна, ну зачем ремонт-то? – Ада Семёновна, наоборот, смотрела на меня, хотя обращалась к Томочке. – Вы сами посмотрите, красота какая. Это же чистое искусство.

И они обе заахали.

– Но мы же должны его как-то наказать? – Видно, вспомнив о своей директорской доле, Томочка посмотрела на меня, как кобра на крысолова. Ну как-то так, совсем уж странно.

– Тамарочка Петровна, он больше не будет рисовать на стенах, правда, Сева? – Голос у Ады Семёновны был строгим. Но глаза – такими добрыми, что это «правдасева» прозвучало чуть ли не умоляюще.

Она меня еще и за руку взяла. Ну вообще! Хорошо, что хоть Гнусик не видел. Эти трусы, видно, решили слинять из комнаты после того, как привели ко мне «расправу».

Томочка вдруг заявила:

– Вы его тогда, как вернется, сразу в художественную группу определите. И еще Макаренко. Он тоже рисует.

И такая «ох» – вздохнула. Вид у нее был какой-то запредельно уставший. Может, директорская доля замучила?

Я дождался, пока она уйдет, и спросил у Ады Семёновны:

– А я что, куда-то уезжаю?

Опять! Мне уже эти переезды поперек горла стали.

А она почему-то дико развеселилась:

– Сева, ты что? Мы же вас завтра в лагерь отправляем.

Тут я вообще в осадок выпал.

(Что еще за лагерь? Исправительный? За какую-то стену!)

Потом подумал, зачем паниковать раньше времени, и говорю:

– Так я и не знал ничего. Какой такой лагерь?

– Какой-какой! Оздоровительный! – Ада Семёновна щелкнула меня по носу и улыбнулась, так что я уже весь, вместе с осадком, подчистую растворился.

– А! – сказал я. Конечно, без дикого восторга, но с облегчением. Всё лучше, чем колония.

– Тогда чего сидишь? Иди собирай вещи. Рано утром выезжаем.

– Понятно, – сказал я и кивнул на своего Нарисованного. – А с ним что будет?

– Ну что будет? – вздохнула Ада Семёновна. – Закрасят во время ремонта. Не положено ведь, сам понимаешь.

Я посмотрел на нее с выражением. А она, видно, решила, что мне всего этого жаль, и ответила взглядом: «Не расстраивайся!»

Я хотел объяснить ей, что мне не жаль, но передумал. Как это можно объяснить? Я же его сначала в голове нарисовал и только потом перенес на стену, будто скопировал. И если надо будет – перенесу снова. А может, даже перерисую.

Я теперь вообще мог рисовать его как угодно – сидя, лежа, на бегу. И вообще – делать с ним всё что захочу. Потому что я был Властелином его жизни. А он – моим Нарисованным.

Я так быстро уснул в тот вечер, что даже пореветь не успел. И спал всю ночь как убитый. А утром еще и завтрак проспал вместе со сборами. Вообще-то я и проснулся только потому, что Яшка стал орать «подъем!» прямо мне в ухо.

Я нехотя открыл глаза. Этот ненормальный, оказывается, залез ко мне на кровать. Еще небось с грязными носками. Ну точно! Вон они стоят аккуратненько рядом с моей подушкой.

– Ты что, совсем бешеный – спать в такое время? – Яшка так выпучил свои черные глазищи, что я даже испугался – вдруг они сейчас из орбит выскочат? И прямо мне в руки. Вот будет зрелище!