Тодд Хазак-Лоуи - Где-то в мире есть солнце. Свидетельство о Холокосте

— Кошмар!

Про кошмарную акустику Магдебургского корпуса Фройденфельд говорил нам еще недели две назад, когда мы репетировали в Дрезденском корпусе. Там звук тоже так себе, но он прав: здесь еще хуже — может, потому что помещение больше. Его и самого-то едва слышно, хотя тут совсем не шумно, только тихонько разыгрываются музыканты.

Точнее, ответили Фройденфельду не сорок человек, а тридцать девять: Элу, которая играла кошку, пока что гримировал господин Зеленка, тот самый, который поручил маме делать задник. Эла как-то говорила мне, что, пока не явились нацисты, господин Зеленка был самым знаменитым гримером во всей Праге. И он даже ухитрился тайно привезти в лагерь свои краски. Усы у Элы просто потрясающие.

— Так-так, — пробормотал господин Фройденфельд, поглядывая на часы. — Двери открываются через две минуты, мы начинаем через десять минут.

Он развернулся и пошел к музыкантам, но остановился, снова обернулся к нам и поднял палец:

— Да, чуть не забыл. Пинта, Грета, Эла, Зденек, Рафаэль и Гонза, — он улыбнулся, — на время представления можете снять звезды.

— Что? — вскрикнула примерно половина детей. Другая половина, включая меня, онемела от изумления.

— Нам дали разрешение. — Он кивнул, подтверждая. — Для основных персонажей. Отпарывайте.

Все шестеро принялись тянуть и дергать, но только Грета сумела быстро избавиться от звезды. Зденек попросил Сашу помочь, и вскоре почти все мы пытались сорвать со счастливчиков их звезды. Все орали и боролись с этими жуткими желтыми штуковинами, словно с мерзкими липучими жуками, которые годами ползали по нашим телам.

Полминуты — и мы нервно хохочем, звезды валяются на полу, обрывки в руках, клочья у наших ног. Шестеро наших друзей выглядят как обычные люди, у них на груди ничего нет, как не было четыре года назад, до того, как все это началось, до того, как мы попали в чудовищную и нелепую тюрьму, где нам то разрешают ставить пьесы, то запихивают в поезда и отправляют неведомо куда.

Послышались аплодисменты — флейтист, кларнетист и скрипачи сунули свои инструменты под мышку и устроили нам настоящую овацию.

Огромное помещение набито до отказа. Пришли люди всех возрастов — дети, родители, старики. Ни одного свободного стула. Мы даже видели, как два человека чуть не подрались, во всяком случае, сильно поспорили за место у прохода. Мы всё видели, потому что сидели сбоку от сцены, лицом к залу. Это ведь не настоящий театр, кулис тут нет.

Гонза выглядит так, словно ему сейчас поплохеет, — кажется, мне и самому вот-вот поплохеет. Гонзе хватило отваги взять роль Брундибара, то есть петь соло и одновременно делать всякие подлянки. В реальной жизни он сирота, но такой высокий крепкий парень, и я впервые видел, как он чего-то испугался. Из-за этого я сам тоже сильно испугался. И не только я. Остальные, на кого ни глянь, — тоже: Эла, Зденек, Грета, Пинта.

— Тридцать секунд! — Господин Фройденфельд легонько провел рукой по головам стоявших рядом ребят.

Я тупо уставился на публику, среди которой сидел и Ганс Краса, композитор, сочинивший музыку этой оперы. Он приходил к нам почти на все репетиции и всегда улыбался, но сейчас сидел с лицом серьезным и торжественным, словно и впрямь надеялся, что все пройдет прекрасно. Вроде бы я заметил в дальнем конце второго ряда даже Эдельштейна — того, который управлял Терезином. И зачем я не послушал Иржи и не пошел в тот вечер играть с ним в шашки?

Но знаете что? У нас получилось. У нас по-настоящему здорово получилось. Не то чтоб прямо идеально, и все-таки очень хорошо. Пинта и Грета в самом деле казались братом и сестрой. Эла двигалась в точности как настоящая кошка. Рафаэль пел чудесно, а Гонза был очень, очень, очень противный. Так что не беда, если Зденек и забывал порой строчку или у Цви ломался голос.

Настал и мой черед подняться с хором на сцену. Еле дождался. Мы все запели:

Петь вместе со всеми отчасти похоже на футбол в команде нешарим. А отчасти все по-другому. Потому что важен и сюжет, этот мерзкий Брундибар. Мы все вместе боремся против очень подлого человека. Вот почему, когда мы поем эти слова, мы поем их так, будто все происходит взаправду. И, когда мы закончили, я видел по лицам слушателей, что они счастливы.

Мы столько раз репетировали, но, когда нам удалось победить Брундибара, когда животные погнали его со сцены, я чуть не задохнулся от волнения. И не я один, это было понятно: сцена еще не завершилась, а зал уже хлопал вовсю. Нам пришлось петь поверх аплодисментов:

Но сквозь счастье я чувствовал и грусть, вспоминая всех прежних артистов, которых уже увезли. Эва и Гавел, Ян, Лев, Алена и еще несколько человек, чьи имена я не успел узнать, — они пришли на очередную репетицию вместе со всеми нами, не думая, что для них она окажется последней. К тому же я так и не понял, почему наци разрешили нам поставить эту оперу — оперу, в которой герои борются против злодея с усиками.

Но грусть и недоумение занимают лишь часть меня, а весь я улыбаюсь — расплываюсь в улыбке, и не только потому, что это так здорово — победить Брундибара. По правде говоря, грустить почти невозможно, когда публика хлопает безостановочно и приходится кланяться снова и снова, до головокружения.

— Почему сегодня отбой так рано? — спросил Лео, когда Франта велел нам умываться и ложиться. — Еще даже восьми нет.

Многие ребята его поддержали, в том числе и я.

— Тихо! Замолчите все! — приказал Франта и, когда мы успокоились, со вздохом продолжал: — Послушайте, завтра тяжелый день, я хочу, чтобы вы хорошенько выспались.

— Тяжелый? — засмеялся Павел. — А здесь бывают легкие дни?

— Вот именно, — вставил Коко.

— Тут дело серьезное, — сказал Франта. — Ходят слухи, что кому-то — возможно, даже не одному человеку, а нескольким — удалось сбежать, и…

— Повезло! — заметил Павел.

— Павел, пожалуйста, хватит! — оборвал его Франта. Скрестил, по обыкновению, руки на груди, но продолжил не сразу: — Они проведут полный пересчет.

— Пересчет чего? — уточнил я.

— Всех нас.

— Всех? — повторил Павел, больше не дурачась.

— Да, всех в Терезине, — сказал Франта.

Перебивая друг друга, мы засыпали его вопросами. Всех — то есть всех до одного? И где они будут проводить перекличку, ведь тут нет такого огромного помещения, куда бы мы все вошли, мы и в Терезине-то едва помещаемся! Когда начнется? Сколько продлится? И почему они не могут удовлетвориться обычным подсчетом, они же регулярно считают людей в каждом корпусе?