Светлана Шелехова - Приключения Шуры

— Это я — курицын муж? — Шура начала терять самообладание. Но тут же опомнилась и отошла в сторону, считая про себя: «Раз, два, три, «четыре, пять, шесть…» — по старому детдомовскому правилу, до пятидесяти четырех.

Поборов негодование, подошла к Андрею и сказала прямо в глаза:

— Павлин ты, Афанасьев, — и почему-то добавила ни к селу ни к городу: — кротовской породы. Не видишь вокруг себя ничего. А о трусости повремени говорить: поживешь и увидишь. Больше… больше… не скажу я тебе больше ни слова. Прощай…

В цехе, куда пареньковая группа Василия Васильевича ходила на практику, Шуре больше всего нравился кузнечный манипулятор. Чудесная машина! Берет в железные пальцы тяжелющий раскаленный слиток, сует под молот, поворачивает и так и этак, и очень многое зависит от того, кто работает на манипуляторе. В бригаде Тимофея Ивановича Останина этой главной машиной управляла девушка. Шура садилась рядом с нею и следила за каждым ее движением. Девушка работала на ковочном манипуляторе не так уж давно, но машину знала, знала и основное условие мастерства:

— Понимаешь, — говорила она Шуре, — очень важно научиться чувствовать, что машина — вроде бы продолжение твоих рук.

И Шура выставляла перед собою пальцы, стараясь представить, как она будет работать сама.

Разлетелся вдребезги абажур. И зачем делают такие к настольным лампам?! Нет, чтобы изготовить легкий, прочный и красивый из пластмассы. Но это, пожалуй, лишние рассуждения, неуместная критика. Кошке-то что до человеческой недогадливости, кошке ведь не втолкуешь, что согласно инструкциям с некоторыми вещами надо обращаться сверхосторожно. Прыгнула рыжая негодница с подоконника на стол, задела пушистым хвостом металлический ободок, на котором покоился стеклянный колпак и… К счастью ли это или к несчастью, но Ольге Михайловне осталось лишь ворчать на нерадивость и непрактичность работников промкомбината, выпускающего сверхчувствительные вещи, да любоваться красивыми, с внутренней стороны матовыми, а с наружной зелеными стекляшками, живописно разбросанными у стола.

Беззлобно отчитывая кошку, старушка, кряхтя, собрала осколки, сполоснула под краном руки и принялась сооружать испытанный «небьющийся абажур» из старой газеты. Когда-то ловкие и проворные, пальцы ее не слушались, мяли бумагу. Кое-как смастерив колпак, похожий на те, какими обычно покрывают головы купальщики на пляжах, старушка взяла стопку почтовой бумаги, остро заточенный карандаш и села сочинять письмо в детдом внучке.

В комнате было тихо. Лампа бросала на стол яркий круг света. Остальное тонуло в полумраке. На диване с откинутыми валиками посапывала Марья Даниловна. Живое, подвижное лицо ее никак не хотело примиряться со сном и, отражая душевные переживания владелицы, то хмурилось, то принимало вид озабоченный, деловой. «Опять какую-нибудь версию видит, — подумала Ольга Михайловна, рассматривая лицо подруги. — И во сне ей жулики покоя не дают. Надо будет припрятать книги-то эти: совсем человека с панталыку сбить они могут». За ситцевой ширмой-задергушкой слышалось ровное дыхание Шуры. «Умаялся парень. С утра в училище. Днем в мастерских трудится. Вечером в клубе на кружках. Набегался, измотался и спит без задних ног. Серьезный он у меня, серьезный». Чтобы собраться с мыслями, старушка вполголоса завела беседу с кошкой:

— Ты, Мурка, понять должна, что Василий Васильевич хоть и сварливый старик, но правду любит; Все у него справедливо, все жизнью опробовано. Защищал он Шурку-то нашего. Золотым парнем назвал. Мы-то с тобой, Мурка, знаем, что золотой он. Но приятнее от других услыхать. Давай-ка выпишем к себе еще и золотую внучку. В тесноте, да не в обиде. Она, внучка-то, должно быть, хорошая: у Белых в роду пустоцветов не произрастало — все народ твердопородный, крепкий. Будь моя внучка на месте той, которая шпану в подвале заарканила, круче бы дело обернулось. Она бы его субчика… И есть же в обществе у нас такие выродки, как этот жулик…

Из прихожей донесся настойчивый стук. «Кого еще бог принес!» И, проследив за ходом своих, рассуждений, как раз в это время направленных на случай с Зубковым, ужаснулась. Ей вдруг вспомнилась «версия», выдвинутая Марьей Даниловной в связи с каким-то глупым происшествием, ни весть где случившимся. «Дверь открывать никому нельзя; особенно в позднее время, — говорила подруга с видом человека, знающего и в совершенстве изучившего жизнь деклассированных элементов. — Опытные редецевисты (она произносила так слово рецидивист) до того в подлостях поднаторели, что знакомыми прикидываются, ихним голосам подражают. Придет к дверям: «Откройте, Ольга Михайловна!» Ты цепочку долой, замком щелк… «Пожалуйста!» А он: «Руки вверх!»

Стук раздавался громче и громче. Старушка прошла в коридор, остановилась у вешалки и прислушалась, колеблясь, открывать ли? «А, может, те самые, с похожими голосами»?

Bce-таки плохо сидеть дома целыми днями. Прав был Василий Васильевич, говоря, что от нечегоделанья человек человека со света сжить может, а то и хуже — с ума спятить. От безделья разности всякие в голову лезут, засоряют ее. Бывало, приходила Ольга Михайловна с завода, и отдых радостным был, и думалось правильно, и страхи в мысли не лезли: голова на дело работала. А сейчас… Сказки Марьи Даниловны кого хочешь робеть заставят. «Будь, что будет!»

— Кто стучит?

— Наконец-то! — обрадовались за дверью. — Это я, Ольга Михайловна, сосед ваш, Останин!

— Останин, значит?

— Ага.

— А как жену зовут? — Марья Даниловна, помимо страшных историй, всегда подробно объясняла, как предотвращать их. — Сколько у тебя детей?

— Понятно, — донеслось из-за двери. — Могу прямо по анкете. Родился я в одна тысяча девятьсот двадцать втором году. Русский. Партийный. Из семьи рабочих…

— Не зубоскаль, — рассердилась старушка. — Отвечай толком. Не отомкну, коли шутить станешь.

— Что с вами, Ольга Михайловна? Глашей женку мою зовут!.. Сын Андрей. Точно?

— Вроде… Какое платье сегодня на Глафире было?

— Шут его знает, — чистосердечно признались за дверью. — Из вечерней смены пришел, не помню со сна. Да что я, жулик, по-вашему!?

— Всякое бывает… — уклончиво отозвалась Ольга Михайловна. — Может, дверью ты ошибся?

— Эта самая дверь! Мне Александра вашего повидать надо. Дело серьезное.

У старушки екнуло сердце.

— Не набедокурил ли!? — звякнула цепочка. Щелкнул замок. Дверь распахнулась. Лицо у Ольги Михайловны было бледным, напуганным. — Что Шурка-то натворил?

— На завод его вызывают, — стараясь быть серьезным, проговорил Тимофей Иванович. — Работник один прихворнул. Так вот, чтобы дело не стояло, вашего Александра просят выручить предприятие, из беды. Как?