Михаил Сухачёв - Там, за чертой блокады [litres]

– Это каторжники? Уголовники или политические?

– У вас до войны никого из родных или знакомых не арестовывали? – задала встречный вопрос директор.

– Я на этот вопрос отвечать не буду!

– Ну вот и хорошо! А я больше спрашивать не буду. Идите и будьте умницей!

Зная неуемное любопытство Виктора, Нелли Ивановна объяснила ему, как себя вести, примерно так же коротко, как и врачу.

Однако все сложилось иначе. Едва Виктор вошел в предбанник, старший поманил его к себе:

– Ты из Ленинграда?

– Угу! – предупрежденный директором, с опаской ответил Стогов.

– А Васильевский знаешь? Был там?

– Угу!

– А где жил до начала войны?

– Я всю жизнь прожил на Воронежской. А чего, дядь, вы спрашиваете про Ленинград?

– У меня там сын остался. Он, наверное, такой же, как ты. Правда, я не видел его с тридцать восьмого года. Не встречал такого мальчика – Сережу Пронина?

– Не-а.

…Баню для детей провели через два дня. Дрова для нее накололи двое посторонних мужчин, которым, по сибирскому обычаю, директор разрешила помыться первыми.

Чистый, даже помолодевший Доктор после бани поцеловал руку директорше.

– Какая вы благородная и в то же время властная, как Екатерина Великая…

Нелли Ивановна улыбнулась:

– Если мне не изменяет память, она была деспотичной и лицемерной. Вы находите эти качества и у меня?

– Нет-нет. Этими вульгарными трафаретами награждались все цари и царицы Российской империи. В эти политические одежды их стали наряжать с восемнадцатого года. Верьте мне, профессору истории.

Расчувствовавшись, его молодой напарник развязал свой мешок и извлек из него красивую черно-бурую лисью шкуру и две ослепительной белизны заячьи шкурки.

– Это вам, Екатерина Великая. Конечно, мех не горностая, но и не кошки.

– Нет-нет, – испуганно замахала руками Нелли Ивановна, – это чужое, я не могу принять…

– Уж не думаете ли вы, что это краденое, сударыня? – с обидой заметил даривший. – Испуг ваш напрасен. Сейчас, когда в деревнях нет охотников на зайцев, их развелось великое множество и ловить их на петли нет ничего проще. Ты разве не ловишь? – обратился он к Стогову.

– Не-а.

– Отчего же?

– А как? Я не умею.

– Эх ты! Вот гляди: петля из тонкой проволоки. Наделай таких штук тридцать – сорок. Найди хорошие заячьи тропы. Ты ведь знаешь: заяц бегает только по своей тропе. Привязывай петли к кусту, пню, коряге на высоте заячьей головы. Косой бежит и не видит тонкой проволоки. Петли ставь вечером, а утром обойди и проверь их. Иначе волки или лисы сожрут твою добычу.

– Дядь, а как лису поймать? – У Стогова загорелись глаза, глядя на серебристый пушистый мех.

– Лиса попалась сама, случайно. Она уходила от меня по заячьей тропе, ну и влезла в петлю. Если бы меня не было рядом, оборвала петлю и ушла. На́ тебе на удачу пяток моих петель!

Беглецы исчезли так же внезапно, как и появились. Никитич сказал, что впервые видел сибалонцев, которые так много говорили о себе.

Весь остаток дня Витька провел за изготовлением петель, сожалея, что до зимы еще далеко.

Вести о войне, тем более о Ленинграде, приходили редко, с большим опозданием. Радио в деревне не было. Прок мог, но не хотел сделать радиоприемник, боясь вступить в конфликт с властью, запретившей ими пользоваться. Письма с фронта шли больше месяца. Часто пользовались слухами, сильно искажавшими действительность.

Но война, несмотря на удаленность, чувствовалась и здесь.

Не так уж редко в деревне раздавался многоголосый плач. Так бывало всегда после получения похоронки с фронта. В доме погибшего собирались женщины почти со всей деревни. Начинали голосить еще у калитки и, доходя до горницы, рыдали навзрыд. Сотрудницам детдома и старшим ребятам это казалось странным и жутковатым.

– Чего они все-то воют? – как-то спросил Виктор председателя, оглядываясь на дом, расположенный напротив правления колхоза.

Обычно общительный, сейчас Никитич выглядел печальным, и Стогов приписывал это мрачному воздействию раздававшегося плача.

– Вон тетка Дарья, продавщица сельпо, совсем с другого конца деревни, – продолжил Виктор, – тоже притащилась и воет громче всех.

– А ты знаешь, кто погиб?

– Да, отец Саньки Грошева.

– А как фамилия тетки Дарьи?

– Не знаю.

– Грошева она. А как моя фамилия, тоже не знаешь?

Стогов смутился, потому что, кроме как Никитич да Сухорукий, председателя никак не называли, да и из местных никто не величал его по имени-отчеству – Савелием Никитичем, не говоря уже о фамилии.

– Вот то-то же! Грошев я. У нас вся деревня состоит из Грошевых, Федоренко, Феоктистовых. Потому все и плачут. У вас в городе, поди, не так.

– Не так. Никто не плакал. Не мог плакать, сил не было и слёз тоже.

Виктор рассказал о похоронах своей сестры, которая после ранения в легкое в декабре сорок первого так и не смогла выздороветь. Зашив ее в простыню, они с матерью, обессиленные и убитые горем, целый день везли труп на детских санках до самого Волкова кладбища. Это настолько врезалось в память, что другие, довоенные многолюдные похоронные шествия по улицам до самого кладбища он и не запомнил.

Радовались в деревне тоже сообща. И радость эта сейчас, как правило, была также связана с войной. Когда возвращался кто-то на побывку после ранения или инвалидом, непригодным к службе, народ опять шел толпой. Одним хотелось взглянуть на вернувшегося счастливчика, другим надо было уточнить, не встречал ли он на фронте родственника, третьим хотелось услышать что-нибудь о войне.

Дождался такой радости и председатель.

В конце января сорок третьего года Нелли Ивановна ездила в район вместе с Валеркой, правившим лошадью. Но возвращались они не как всегда, поздно ночью, а значительно раньше. В сумке директора лежала газета с сообщением о прорыве блокады Ленинграда. С радостными слезами на глазах она снова и снова перечитывала строки сообщения о том, как войска Лениградского и Волховского фронтов перешли в наступление и через неделю ликвидировали «бутылочное горло», разъединявшее Ленинград с Большой землей. В статье мелькали милые, дорогие ей с детства названия населенных пунктов: Шлиссельбург, Московская Дубровка, Рабочие поселки номер один, три, пять, восемь. Читая их, Нелли Ивановна громко всхлипывала.

– В этих местах, – говорила она Валерке, – прошло мое детство, там остались все мои родственники.

Немного успокоившись, женщина поведала, как, будучи маленькой, ходила с отцом по болотам за клюквой и в лес за грибами; как однажды, потеряв из виду отца, заблудилась и проплакала всю ночь, сидя под березой. И совсем сразила Валерку, признавшись, что добивалась в начале блокады отправки в партизанский отряд, поскольку очень хорошо знала местные леса.