Фрида Вигдорова - Двенадцать отважных

Теперь у Петровича больше нет семьи. Сыновья и зять ушли на фронт в первые же дни войны, и ни о ком из них не было вестей. Дочь угнали в Германию — в тот же самый день, что и Таню Метелеву. Остался у Петровича один только Костик.

Вася шел дальше по пустынной улице. Вот и в этой просторной и чистой хате жила большая дружная семья. Теперь парни ушли на фронт, мать умерла.

А вот сельсовет. Тут тоже всегда было шумно, особенно по вечерам. Сюда сходились после работы, делились новостями, читали газеты, слушали радио. Сейчас здесь немецкая комендатура, и этот дом люди стараются обойти стороной.

Возле хаты Кириенок, видно еще никем не замеченная, на лавочке лежала прижатая камушком вчерашняя листовка. Ее писал Толя Погребняк. Писал, приговаривая ворчливо:

«О чем мы пишем? Верьте… Ждите… Враг будет разбит… Победа будет за нами… А людям надо знать, где, в каком краю наши сражаются? И много ли освободили наших городов?»

Он прав, Толя. Но как про все это узнаешь? Если бы отыскать партизан. Может, попытать счастье в Артемовске, попробовать найти хромого переводчика? Может, он свяжет с партизанами? А что, если самим отправиться в разведку — все идти, идти по полям, по лесам. Не может быть, чтоб они в конце концов не набрели на партизан!

Из-за угла показалась Ольга Александровна. Вася ускоряет шаг, и она тоже. Смотрит на Васю внимательно, пристально.

— Добрый день, Ольга Александровна, — на ходу говорит Вася.

А она в ответ лишь печально качает головой: какой уж там добрый! Трудно Ольге Александровне — пятеро детей мал мала меньше и больная мать. Из-за матери учительница и не смогла эвакуироваться.

Вася смотрит ей вслед и вспоминает ее пристальный взгляд. Может, она догадывается, кто пишет листовки?.. Ведь сколько она перечитала их диктантов, сочинений! Как ребята ни меняют почерк, а ее-то уж вряд ли обманешь. Васина мать не раз говорила мальчикам: «Доверьтесь вы Ольге Александровне. Легко ли вам до всего своим умом доходить? Из меня советчица плохая, грамоты у меня чуть…»

А мальчики и рады были бы открыться учительнице, да жалели ее.

— Нам-то что? — шутил Цыган. — Мы холостые! А у Ольги Александровны вон какая семьища!

«А не знает ли она чего о партизанах?» — думает Вася и вдруг останавливается как громом пораженный: на заборе у Моруженко висит листовка. И листовка эта чужая. Бумага немецкая — белая, гладкая, чуть заметно разлинованная. Лиловые чернила. А их листовки все написаны карандашом. Быстро оглядевшись по сторонам и не увидев никого поблизости, он срывает листок и прячет в карман.

Скорее домой! Но бежать он не хочет: на бегущего непременно обратят внимание. Крепко стиснув зубы, засунув руку с листовкой в карман, он заставляет себя идти как ни в чем не бывало: спокойно, неторопливо. Еще хата, еще. Вот палисадник, полный ярких маков, их сажала Оля Цыганкова. Вот уже виднеется высокая береза, что растет на краю села. Сразу за ней — Васина хата…

Дома его уже ждали. Час был неурочный: из осторожности мальчики старались вместе днем не собираться, но сейчас об этом было забыто.

— Видал? — спросил Володя Лагер: в руках у него была такая же листовка, как и у Васи.

— И у меня, — сказал Володя Моруженко и протянул Васе листок. — Прямо на стежке лежала, камнем прижатая, чтобы ветром не унесло.

Вася вынул из кармана свою и разгладил ее на колене. В листовке было всего несколько строк:

«Пионер! Вставай на защиту своего родного края! Не давай пощады гитлеровским захватчикам! Помогай своим отцам и братьям. Они борются, чтоб вызволить нас из гитлеровского рабства!

Да здравствует Красная Армия!»

— Ребята писали, — сказал Вася.

— А по-моему, партизаны, — сказал Володя Моруженко.

— Какие там партизаны! — угрюмо отозвался Борис. — Если бы партизаны, они б написали, где сейчас немцы, где наши, у кого Москва. А эту листовку писали ребята: «Помогай своим отцам и братьям». А как помочь? «Вставай на защиту». А как? Что делать? Нет, это ребята. Такие же, как и мы.

— Постой-ка, — прервал Толя Погребняк.

Он взял из рук Моруженко листовку и, хмурясь, стал внимательно изучать каждую букву. Ребята тесно окружили его и молча ждали, поглядывая то на хмурое Толино лицо, то на загадочный листок.

Почерк был красивый, четкий, но явно измененный: одни и те же буквы были написаны по-разному: буква «т» то на трех ножках, то на одной; то вниз, то вверх загибался хвостик у «д». Видно было, что писавший следил за своей рукой, а не писал свободно и привычно. И все-таки Толя был уверен, что не раз видел такие же крупные, круглые, с уверенным нажимом буквы. Но где?

— Хоть убей, не помню! — сказал он, махнув рукой.

— Ну а мы как, свои будем писать сегодня? — спросил Толя Прокопенко.

— Подождем, — сказал Вася. — Поглядим, что те будут делать. Замолчат или нет?

…Но «те» не замолчали. Каждый день на домах, деревьях появлялись таинственные листки. Они не всегда были написаны одной и той же рукой, но бумага была одна и та же — белая, гладкая, чуть заметно разлинованная карандашом.

Больше всех заботили новые листовки Толю Погребняка. Его мучила мысль, что он ближе всех к разгадке. «Да ведь знаю, знаю я этот почерк!» — думал он. Еще до войны он получал записки от девочки, с которой учился в одном классе. Ее звали Тамара. Они сидели друг от друга через парту, но почти никогда не разговаривали между собой. Если им хотелось сказать что-нибудь друг другу, они писали записки.

«Приходи сегодня к нам, — писала Тамара. — У меня есть интересная книга, я дам тебе почитать».

Толя заходил, брал книгу, потом писал так: «Прочитал я твою книгу. И ничего особенного. Ты вот лучше прочитай „Пакет“. Там один пацан сжевал полкило бумаги, чтоб беляки не открыли тайну. Тамара, сегодня в клубе показывают картину „Джульбарс“. Пойдешь?»

Тамара шла смотреть «Джульбарс», и Толя шел. Они сидели в разных концах зала, он со своими товарищами, она с подругами. Но он знал, что она здесь, и от этого все было лучше — и картина, и клуб, и свет, который встречал их на улице…

«Вот если б Тамара писала эти листовки…» — думалось Толе. Но этого быть не могло: в начале войны Тамара уехала к родне в Харьков. Где она? Что с ней? А буквы «у» и «ц» в листовке в точности, как в Тамариных письмах.

Однажды Толя шел за водой и в нескольких шагах от колодца вдруг наткнулся на листовку. На этот раз она была написана на листке, вырванном из ученической тетрадки. Толя взял листок в руки и чуть не вскрикнул: почерк Нины, сестры! Прежде, на непривычной бумаге буквы казались не такими знакомыми, а память все время возвращала его к Тамариным запискам. Но теперь не оставалось ни малейшего сомнения: конечно, это писала Нина! Забыв о воде, громыхая пустыми ведрами, он побежал домой. Листок из школьной тетради он сжимал в кулаке.