Фрида Вигдорова - Двенадцать отважных

Нины дома не было. Он выбежал в сад, потом на улицу — нету. Толя не мог дождаться сестру. Все валилось у него из рук. Он вспомнил, наконец, про воду, сбегал опять к колодцу и полведра расплескал на крыльце. Потом стал слоняться по комнате, задевая плечом за косяки. Наконец из окошка увидел знакомое платье — по синему полю вылинявшие красные маки. Он кинулся навстречу сестре и, едва она переступила порог, протянул листовку.

— Ты? — спросил он только.

Нина смотрела на него, широко открыв глаза.

— Я? Что — я?

— Это ты писала?

— Я?

Нина даже руками всплеснула:

— Да что с тобой? С чего ты взял?

Минуту они молча смотрели друг на друга. Они были очень похожи — оба большелобые, сероглазые. Та же упрямая складка легла у губ, одинаково прямо смотрели глаза.

— Как же не ты? Ведь я вижу — почерк твой!

Но Нина твердо стояла на своем.

— Ничего я не знаю! — повторила она, отвернувшись от брата и глядя в окно на пустынную улицу. — Не писала я никаких листовок и писать не стану! Люди говорят: нам фашисты из-за них село спалят!

Когда в Покровское пришли враги, Наде Гордиенко было тринадцать лет. До войны она очень хорошо училась, в классе ее всегда выбирали то старостой, то редактором газеты. Но друзей у нее не было.

— Чересчур гордая, — говорили девочки. — Нелюдимая, да еще воображает.

Надя знала, что о ней так говорят.

— Скажи, — спросила она однажды Олю Цыганкову, — почему ребята считают меня гордой?

— Ты молчишь всегда. В кино и то одна ходишь. Ну, значит, не хочешь никого знать.

— А старостой зачем же выбрали?

И тут Оля ответила не задумываясь:

— Ты справедливая, аккуратная! — И добавила, помолчав: — Списки вовремя составишь, за дежурством поглядишь. Ну и вообще…

«Аккуратная! — думала Надя. — За дежурством погляжу, списки составлю. Невелика радость!»

Она не знала, что с собой делать. Ей всегда хотелось вмешаться в разговор ребят. И когда ребята играли в лапту или в волейбол, сказать: «Примите меня!»

Но она молчала. И глаза ее глядели задумчиво, а ребятам казалось — строго.

Однажды кто-то ножом изрезал классную доску. Учительница Ольга Александровна спросила:

— Кто это сделал?

Все молчали. Тогда Ольга Александровна сказала:

— Можете не говорить. Я и сама понимаю, что это сделал Панченко.

Из всех шестиклассников одна Надя знала, что Ольга Александровна права. Надя в тот день пришла в школу рано и отворила дверь в класс в ту минуту, когда Коля Панченко проводил на доске последние глубокие борозды. Увидев Надю, он выскочил в окно и на уроки не явился.

И вдруг, к удивлению всего класса, Надя поднялась со своего места и сказала:

— Это я сделала, Ольга Александровна!

Класс застыл. Потом кто-то засмеялся. Поверить, что доску изрезала Надя, никто не мог.

— Да врет она! — крикнул Толя Погребняк.

— Зачем ты говоришь неправду? — спросила Ольга Александровна.

— Это я сделала, — упрямо повторила Надя.

— Ну хорошо. Ты. А зачем?

Надя молчала.

Когда она шла из школы, ее догнала Оля Цыганкова.

— Зачем ты на себя наговорила?

— Кольку отец выпорет до полусмерти. Ты не знаешь, как он его дерет! А мне ничего не будет. Я маме все сама расскажу.

С Колькой потом тоже был разговор. Он подстерег Надю на улице и все повторял:

— Да кто тебя просил? Кто тебя просил? Подумаешь, выскочила!

А вечером, проходя мимо Гордиенок, он сказал Наде, сидевшей в палисаднике:

— А меня все равно выдрали, только за другое.

После того случая Оля Цыганкова часто заходила к Наде по утрам, и они вместе шли в школу. Оля всю дорогу болтала, с ней было весело. Однажды она вдруг сказала Наде:

— Давай дружить.

И Надя ответила:

— Давай.

И хоть редко так бывает, что решили люди дружить — и подружились, но Надя с Олей с тех пор дня друг без друга не могли прожить. Вместе готовили уроки, работали в поле, гуляли. Надя очень любила читать, и Оля приохотилась к чтению.

Когда Покровское заняли фашисты, родители чуть не силой удерживали своих детей дома. Надя с Олей по целым дням сидели то в цыганковской, то в гордиенковской хате и часто оставались друг у друга ночевать.

Раньше, прежде чем заснуть, они, бывало, вдоволь наговорятся, насмеются, даже на Надю нередко нападало в эти часы беспричинное веселье. Теперь они лежали молча, напряженно прислушиваясь к тому, что делалось за стенами хаты.

Однажды их поднял с постели чей-то исступленный крик и плач. Девочки кинулись к окну, но на улице была густая, непроглядная темень, и только по затихавшему топоту тяжелых сапог да женскому плачу можно было понять, что какую-то женщину повели в сторону сельской площади.

К тому времени покровчане уже хорошо знали, что такое «новый порядок», о котором все долдонили гитлеровцы.

До утра девочки не сомкнули глаз, думая о том, какое еще злодеяние совершили фашисты, для чего повели они на площадь плачущую женщину? И едва забрезжил рассвет, подруги незаметно выскользнули из хаты.

Взявшись за руки, шли они по узкой, тесной для двоих стежке и вдруг замерли на месте: перед ними на дереве раскачивалось маленькое тело. Оцепенев от ужаса, они смотрели на посиневшее, изуродованное лицо. Это был Коля Панченко. Надя долго стояла у дерева, ей казалось, что ноги вросли в землю: нестерпимо было стоять и смотреть и не было сил двинуться с места. А Оля вдруг вскинулась, заплакала и бросилась бежать. Медленными, тяжелыми шагами пошла прочь и Надя.

Много ночей подряд они обе не могли спать: перед глазами все стояло искаженное мертвое лицо. Оля плакала, зарывшись лицом в подушку. Надя лежала молча. Без слов, неотступно и горько она думала об одном: как же быть? Что же делать?

…Они слышали плач девушек, которых фашисты угоняли в Германию. По ночам их будил сухой треск автоматов. Утром за селом они находили свежие могилы.

Однажды они возвращались с картофельного поля в сумерках. Небо было высокое, сиреневое, воздух прозрачный. И так не хотелось думать, что на земле война. Но война была постоянно с ними. Прежде, если случалось что-нибудь худое, можно было забыться над книгой, отвлечься разговором, пойти в кино. А теперь? Нет, теперь беда была с ними постоянно. И только теперь они поняли, что такое настоящее горе. Прежде, бывало, получишь плохую отметку, повздоришь с подругой — и свет не мил. А сейчас… Если бы вернуть те дни со всеми их горестями! Как было бы хорошо!

— Надь, — окликнула Оля, — посмотри!

Она держала в руках белый листок. На нем было напечатано: «Не верьте немецким россказням. Красная Армия отогнала фашистов от Москвы еще в декабре 41-го года. Москва стоит и будет стоять несокрушимо…»

Девочки склонились над листком, прочли, оглянулись — не видит ли кто (теперь все приходилось делать с оглядкой, тайком) — и снова прочли. Так странно было читать слова, обращенные к ним. Не грубый немецкий приказ: «запрещается», «возбраняется», «не ходить», «не сметь», «расстрел» — а человеческое слово, добрую весть: Москва стоит и будет стоят несокрушимо!