Анатолий Евтушенко - Тайна Змеиной пещеры [Повесть]

Мои сыновья любят играть в космонавтов. Иногда они спрашивают:

— Папа, когда ты был маленьким, во что играл?

Довоенные мальчишки тоже мечтали о подвигах и неизменно играли в Чапая. А затем, когда пришла настоящая война, они стали бойцами. Началось испытание ребячьего мужества, которое родилось в юных сердцах еще до войны. Вот об этом повесть «Тайна Змеиной пещеры».

Рассказы о приключениях юных героев книги — мой ответ на вопрос сыновей, на вопросы других мальчишек и девчонок, которых вечно будет волновать загадочность тех сказочно далеких времен, когда их еще и на свете не было.

До чего же страшно бывает в нелюдимом месте в полночь. А разве знает кто другое место нелюдимее Бургар! За Бургарами спокойная степная Самара раздается вширь, распирая берега. За Бургарами такой омут, в котором глубина — ветряку с крыльями дна не достать! В омуте том, по преданию, живут с незапамятных времен русалки. Видеть их никто не видел, разве что только мельник, дед Кравец. Да и правду ли он говорит, поди, узнай. Мало ли что столетнему померещится. Что ни говорите, а нелюдимее места, действительно, нет. Глядишь с обрыва в бездонный омут и видишь, как в черной глубине двигаются причудливые тени. Иной раз до того наглядишься, что на сердце становится сумрачно.

За омутом, по краю противоположного берега седые, даже в безветрие шуршащие камыши. Так и кажется, что они меж собой о чем-то сговариваются. Им тоже безлунной ночью не спокойно. Едва лишь все притихнет, наступит настороженная тишина, как невесть откуда послышатся неясные звуки, и снова тревожно зашуршат камыши. Чуть слышно похрустывают их старые стебли. Кто знает, быть может, прошлогодний камыш, склоняясь над молодыми побегами, рассказывает о том, что пришлось пережить и перевидеть на своем недолгом веку?

Но вот что-то бултыхнулось и заходило в густой темноте зарослей. То ли сазан под нависшей над камышами кручей колобродит, то ли другой кто запутался и не дает ни себе, ни другим покоя. Разноголосый хор кузнечиков на полынном выгоне, и тот умолк. Что оно будет? Что оно будет?

На воде ни проблеска. Словно густыми чернилами залиты берега. Непроглядная темень. Если посредине омута плюхнется спросонья крупная рыбина, кругов не увидишь, сколько ни вглядывайся.

Слободские ребята Антон и Васька засели на ночь в пещере, вырытой в отвесном берегу реки. С вечера у камышовых зарослей они поставили сетку. Место тут рыбное. Страшновато немного, но зато утром, когда проглянут сквозь камыши первые лучи умытого росою солнца, ребята будут с рыбой.

Прошлой ночью кто-то лихо ограбил их. Поставили сетку, драную-драную, по-над бродом за Явтуховым садом. Утром пошли — сетка куда-то исчезла. На песке у самого выброда чешуя разбросана и жабры с запекшейся кровью. Каждая чешуйка с медный пятак и блестит, как начищенная. Поживился кто-то.

Сами ребята недавно сняли эту сетку у деда Кравца с тына. Он ее выбросил за ненадобностью, помидоры да огурцы ею от цыплят отгородил. Глупые цыплята путались в ней и отчаянно пищали. А теперь в нее караси ловились, да еще какие! Уж коли чешуя по пятаку, то карась не меньше сковородки.

Васька и Антон, увидев такое разорение, опустились на заслеженную гусиным стадом траву.

— Надо же, на такую рвань позарились, — сказал, наконец, Антон, удивленно взглянув на Ваську. — Неужто она кому такая нужна? А мы с тобой этой сеткой еще ого-го сколько поймали бы!

— А, может быть, ее не унесли? — высказал догадку Васька.

— Почему?

— Может быть, она заколдованная.

— Сам ты заколдованный. Вечно ты, Вась, бабусины байки рассказываешь. Ну, с чего ты взял, что сетка может быть заколдованной? Сколько тебе говорить! Это даже стыдно такие балачки вести в наше время. Ну, что ты такой? Если хочешь знать, я тебя когда-нибудь в школьной стенгазете колдуном нарисую. Честное пионерское. Да ты не сопи, давай поскорее сгребай в кучу… Ну и балаболка же ты, Васька.

— А я, если хочешь знать, — закипятился вдруг и покраснел белобрысый Васька, — во как уверен! Деду Кравцу скоро под сто годов, а он на ветряке почти день и ночь работает. Бабуся говорила, что он бессмертный, — работа его заколдовала. А сетку эту мы у кого с тына сняли? У него. Вот тебе и тпру-у и но-о. Как батя мой говорит, слезай — приехали.

— Я про мельника не такое слышал и то молчу. Потому что, потому, нет хозяина в дому. — Антон показал язык, заострив его красненьким перчиком. Да еще и поскреб висок серым от песка пальцем.

— Ничего ты не слышал, — обиделся Васька и в отличие от Антона показал куцый язык.

— Не слышал? Я б тебе рассказал, да только ты потом спать не будешь.

— Почему?

— Да потому, что ты родился с дрожью в коленках.

— Как бы не так! Я, если захочу, ничего не испугаюсь.

— Ну поглядим. — Антон, как заядлый спорщик, даже ладони потер. — Значит так, слушай и не моргай, чтоб видно было, боишься ты или нет.

— Давай!

— Давай. Значит так, — начал Антон угрожающим тоном, — как только полночь наступает, дед сычом оборачивается. Садится на самый верх ветряка и охает жалобно-жалобно, как будто человек стонет. Пугает, чтоб никто на мельницу не забрался. А если кто заберется, тот станет тенью своей. И будет тень по земле ходить, а человека как и не было. По этой тени и угадают, кто на чужое добро позарился.

— Ух, ты! — восхитился Васька. — Вот это да!

— Ну, что? Дрожишь? Можешь один под ветряком переночевать?

— Давай лучше вдвоем заночуем. Поставим поближе к ветряку снасть и заночуем. Там-то никто не посмеет разбойничать.

Рыболовы разобрали старую снасть и поставили ее в омуте по-над самыми камышами. Бросили вызов бабушкиным выдумкам. Вряд ли кто найдется смелее их, чтоб полезть за добычей в омут. Уж теперь никто готовенькими карасиками не полакомится. Ловись рыбка…

Ребята забились в самый угол неглубокой пещеры. Было холодновато, темно и страшно до жути. Высоко над берегом изредка поскрипывали крылья ветряка: скрип-скрип, скрип-скрип. Поскрипят, и снова тихо. Так вот и кажется, что мельница прислушивается: нет ли вокруг других звуков? Убедится, что тихо вокруг, и снова за свое: скрип-скрип.

Ночные таинственные звуки: и этот скрип, и настороженный шорох камыша уже становились привычными, как вдруг до ребячьего слуха донеслось грустное: ух-ох, ух-ох. Ребята насторожились. Васька прошептал: