Василий Михеев - Фрося и Пестрянка [современная орфография]

— Анютка! Анютка! не плачь! — закричала на нее Катя и даже затопала босой ножкой. Но в окрике старшей сестры слышались почти такие же слезы, как и в плаче младшей. Анюта не унималась.

— Во-олки! во-олки! — выкрикивала она сквозь слезы…

— Ну, пойдем к маме, к маме пойдем! — схватила ее за руки Катя. — Скажем ей, скажем ей…

И, не договорив, что они скажут маме, обе девочки, одна, все еще всхлипывая на бегу, другая, тяжело дыша, побежали, держась за руки, в ворота своего двора и скрылись за ними. Только их босые белые пятки сверкнули перед Фросей.

Она осталась опять одна. У ног ее на зеленой травке, перед крыльцом школы стояла посудина с кормом, которую девочки от волнения забыли. Из посудины пахло недавно сваренным мясом; сочный жир желтоватым теплым блеском отсвечивал на солнце; аппетитные, хотя и обгрызенные куски сероватого ситного хлеба с светло-коричневыми корками, обсыпанными кое-где мукою, выставлялись из краев посудины.

Во время короткого разговора о Пестрянке Фрося забыла о своем голоде; но вдруг запах и вид всего этого точно пробудил внутри ее какое-то злое, маленькое животное, которое заскреблось в ее груди, завозилось в ее желудке… Ее больная худая рука быстро протянулась к посудине. Но она сейчас же отдернула руку.

Разве это для нее? Ведь, это для Пестрянки… Но, ведь, она может взять самый маленький кусочек хлеба… Девочки не заметят… И ручонка Фроси опять, но уже тихо и нерешительно потянулась к краюшке хлеба, так подзадоривающе торчавшей над самым краем посудины.

Но она снова еще быстрее отдернула руку. Вдруг ей вспомнилось наставление батюшки в школе: — Кто покорыствуется чужим добром, хоть самой маленькой пылиночкой — тот тать , вор… Только то, что ты заработал горбом своим, руками добыл, — то и твое, тем и будь сыт. Помни заповедь: Не укради ! — густым басом, почти грозно говорил батюшка ученикам.

Фрося в это время стояла за дверью и благоговейно повторила шепотом: — не укради!

— Но, ведь, если б это было чужое, — продолжала думать Фрося, между тем как голодный, неведомый зверек внутри ее царапал ее сильнее, а запах жира, мяса и хлеба так сладостно смешивался с росистым воздухом летнего утра.

— Это, ведь, для Пестрянки… Ну, а Пестрянку, наверное, съели волки… Значит, это ни для кого, ничье… Ведь, у Гобзиных другой собаки нет. Ну, а если Пестрянку не съели волки? Если ее найдут, или она сама прибежит, — побегает, побегает по лесу и прибежит домой?

И вдруг самое смутное ощущение овладело Фросей. То была и несомненная радость тому, что Пестрянка, может быть, жива; но в то же время то было и мучительное беспокойство. Значит, тогда все это — и косточки, и мясо, и хлеб, все это — Пестрянкино! И эта славная краюшечка — тоже Пестрянкина!

Мало-помалу мысли ее начали выбираться на какую-то ясную, светлую дорогу.

Ну, хорошо! Пестрянку волки не съели… Она прибежит назад, или ее разыщут… Но, ведь, ото случится не сейчас же! Может быть, целый день она не прибежит, или ее не найдут… Может быть, и ночь, а не то и несколько дней и ночей. Разве из лесу выбраться легко? Или найти там легко? Да еще и в лесу ли она? Может быть, побежала по дороге, а дорога-то идет далеко, далеко… Бежит по ней Пестрянка… догони-ка ее скоро.

А это чужое … Так разве она, Фрося, не хотела бы всей своей маленькой, но совсем, совсем честной душой зарабатывать свое, чтоб кормиться, пока мама на покосе, в лесу, иль в рогожной добывает хлеб к вечеру. Ведь, все-то утро без еды разве можно сидеть? А чем же она такая маленькая, слабая девочка заработает?..

Ну, вот теперь-то она и знает… Теперь-то она и нашла чем!..

И вдруг глаза у Фроси засверкали каким-то диким, но радостным огоньком; она схватила посудину с кормом для Пестрянки в обе ручонки — и, не трогая в ней ни одного кусочка, но совершая как будто еще худшее преступление, крадучись и пугливо оглядываясь, пошла к воротам Гобзина.

Ни на дворе, ни перед воротами никого не было. Девочка подкралась к воротам, скользнула в них, пугливо и озабоченно оглянулась во дворе кругом и остановилась, прислушиваясь, не идет ли кто-нибудь. Все было тихо. Одинокая курица, выбежавшая из-за дома, подняла боком голову и внимательно посмотрела на девочку, стоявшую пугливо посреди двора с посудиной в руках. Курица, может быть, думала, что в этой посудине корм для нее: просо или другое зерно.

Но Фрося, не замечая курицы, быстро подошла к конурке Пестрянки и поставила посудину около нее. Курица подбежала к посудине, все так же боком, одним глазом заглянула в нее и, найдя в ней неподходящее для себя, разочаровалась: она, презрительно кудахтая, побежала прочь.

Фрося же еще раз быстро, пугливо оглянулась и вдруг, вся изогнувшись и подобрав подол своего сарафанчика, влезла в собачью конурку. Ей стало тесно. В конуре было темновато и дурно пахло. Под своими босыми ногами и руками, — она была вынуждена стать на четвереньки, — она почувствовала острые куски обглоданных костей и под ними сырую, промозглую солому. Но она терпеливо стояла на четвереньках и, высунув в отверстие конуры свое страшно бледное, теперь возбужденное личико, с дико горящими и все-таки чего-то робеющими глазками, беспокойно смотрела на двор.

Вдруг она вся задрожала. Она почувствовала, как ее сердце затрепетало от неожиданного испуга. Послышались громкие приближающиеся голоса. И сейчас же во двор, с правой стороны дома, где были амбары, вышли Акулина Мироновна, Катя, Анюта и Ахмет. Кроме Ахмета, который был злобно невозмутим, все были в сильном волнении.

— Ну, может быт, еще и прибежит; может быть, и не съели волки? — пыталась успокоить своих девочек Акулина Мироновна.

Эта высокая, полная, добродушная женщина сама была опечалена пропажей Пестрянки. Она шла к конуре собаки, чтобы осмотреть цепь и убедиться, что она порвалась. Девочки бежали за ней вприпрыжку, с робкой надеждой заглядывая в глаза матери все еще испуганными глазками.

Когда они подошли к конуре, Анюта всплеснула руками и вскрикнула.

— Девочка, что ты тут делаешь? — вырвалось у Акулины Мироновны.

Ахмет вытаращил свои желтоватые, злые глаза. Катя раскрыла свои пухлые губки. Все увидели Фросю в конуре. Стоя по-прежнему на четвереньках, она вылезла до половины из конуры. Она смотрела молящими, полными слез глазами на Акулину Мироновну и девочек…

— Я хочу, я хочу… быть вашей собакой, — лепетала она, — пока прибежит Пестрянка… Я буду лаять, я буду играть с вами, — повернула она свое личико к Кате и Анюте… — А вы за это… мне… давайте есть из этой чашки… Мне очень хочется есть… А мама ушла… Мы очень бедные… а я честная… Я не хочу быть татью, — она сказала слово «тать», слышанное от батюшки. — Я хочу зарабатывать…