Наталья Барышникова - Фрэдина-вредина

Мы свернули за угол дома к тусовочной, сбитой спьяну соседом дядей Колей кривой лавочке. Фрэд шуганул пацанов, и их челюсти с астральными матюками на губах одеревенели.

— Сидеть, — гордо скомандовала я и для убедительности к себе на всякий случай подтянула поводок.

— Твой, что ли? — дубово-хрипло спросил Никитка. И его рот из деревянного стал превращаться в пластилиновый. Тем более что смятенный щенок ему-то и улыбнулся, покачал восторженной головой, и милые треугольнички ушей запорхали приветливыми крылышками.

— Что за проблемы, народ?! — и с издевкой, и с напоминанием, что так просто трусить нельзя, спросила я.

Народ оживел. Я поняла, как из деревянного полена Буратино превратился в человека. Должно быть, и ему привиделась сначала просто собака. А потом он разглядел в ней добродушное существо. Но Бог с ним, с Буратино. Поскорее бы мне выбраться из этих жизней-сказок, где, куда ни ступишь, то полено тебе, то Карабас-Барабас. А им было приятно оставаться там, и посыпались глупости. Рыжий Борис даже спросил меня по-идиотски, пойду ли я в парк пить вечернее пиво.

Я опять потянула на себя поводок, не позволяя любопытному Фрэду познакомиться с понятием «пить вечернее пиво». И просто повела его в парк.

Русским парком он был несколько десятилетий. Его разбивали комсомольцы-энтузиасты после окончания войны с немцами. В прошлом веке. Мама мне еще рассказывала, что немцы, в смысле нация, не были виноваты. Был маньяк-фашизм, цветущий под знаменем Гитлера. В городе, где я родилась, этот несчастный и его полководцы, как говорится, за что боролись, на то и напоролись. В общем, неподалеку от моего дома лоханулся, как последний, и капитулировал Паулюс. Мы конечно же не знакомы, но, по-моему, он был, хоть и при чинах, но только солдатом своей больной державы. И поэтому нет у меня к нему претензий, только человеческое сочувствие. Как к мальчишкам-солдатам нашим той и последующих войн.

А вообще странно: для того чтобы высадить аллею деревьев, нужно обязательно победный флаг водрузить над…?! Вот и поди сегодня разберись — выиграли, проиграли? Ведь спустя пятьдесят лет, а я об этом знаю, потому что мы в гимназии сейчас спектакль о войне ставим к шестидесятилетию победы, начался передел собственности в государстве нашем и, как папа рассказывал, директор одного предприятия оттяпал парк у директора другого. А в результате — благородная поросль мутировала и стала дичью. Из брошенного парка только ленивый не пер нахально. И лавочки, и железяки — остатки каруселей, и провода разные. Самые скромные — чернозем, завезенный прежде в клумбы, чтобы цветы как на дрожжах росли, черпачками компотными в мотоциклетные люльки набивали. Свои личные грядки и грядульки сдабривали. Выращивали в них овощи разные, а потом от лени в ямы близлежащие закапывали — ни себе, ни людям!

Он настолько разграбленный, что я его боюсь. Но сегодня, наконец, не одна, а с Фрэдом. И пусть себе гуляют по нему злодеи всякого толка, я-то не одна. Со мной ничего не случится, и этим я не причиню домашним никакого беспокойства. А пусть мой малыш познакомится с тем, за что мне непонятно почему грустно.

Мы прошли парк поперек и, взглянув с обрыва в печальные волны моей Волги, двинулись домой. Говорят, что она самая полноводная. Я, конечно, других рек видела мало, но они, по-моему, просто ручьи, а Волга — просто река. Хорошо, что никакие другие собачники со своими матерыми не встретились, что ни наркоманы, ни алкаши не подтянулись в позолоченные осенью дебри. И еще славно, что тревожные вороны, с отяжелевшими после дождя одеждами, парили рядышком, но речь вели о какой-то своей «войне» и особо не напрягали ни меня, ни Фрэда.

Уже виделся конец аллейки, выходящей из парка в жилой сектор, как вдруг неожиданно справа послышался полуженский-полумужской зов:

— Вика!

Мое сердце куда-то рухнуло. Голова сама по себе завертелась по сторонам. «Кто это? Кто это? Кто меня здесь знает?» — бешено забормотало во мне.

— Викуля, тебе родители разрешают так поздно гулять?

Я узнала учительский тон и начала лихорадочно в рассеивающемся ужасе прикидывать, чей это тембр. Уже смеркалось, и бежевый свитер среди серо-коричневых стволов вязов я разглядела не сразу. Сначала увидела огонек от сигареты, а потом, когда он скользнул к земле и был прихлопнут достаточно изящным сереньким башмаком, я узнала его носительницу. Наша училка по физре Маргарита Андреевна привстала с корточек и широкими шагами бывшей футболистки сборной города зашагала ко мне.

Я почувствовала себя неуютно, и Фрэд очень некстати начал облаивать ее. Нужно было сделать вид, что я не поняла, что она курит. Еще нужно было мгновенно настроиться на общение с ней. Мама все время повторяет, что именно так должны вести себя со старшими воспитанные люди. А куда занесет Марго, одному богу известно. Но я скомандовала собаке: «Свои», подтянула его поближе и дождалась, пока физручка из зарослей выйдет на дорогу и подойдет ко мне.

— Здрасьте! Вы меня немножко испугали. Я думала, что мы сегодня с Фрэдом одни такие бродячие в парке… — я говорила, а Марго, склонившись к щенку, что-то нашептывала ему, совсем не слушая меня.

Он протягивал ей поочередно то левую, то правую лапу. Клякса в сумерках не проглядывалась. Она благодарно укладывала приветливые подушечки с коготками в свои ласковые ладошки и прижимала к тому месту, где у людей бывает сердце. Странно как-то она себя вела с незнакомой собакой. Впрочем, и со мной, малознакомой — просто ученицей, она заговорила не очень уж так, как принято.

— Скоро и я заведу себе что-нибудь подобное, — шепнула она в пространство и добавила, уже обращаясь ко мне: — Ничего, если я тебя провожу?

Уже почти совсем стемнело, и я даже сначала обрадовалась. Но потом мрачная фигура Маргариты Андреевны начала меня напрягать, какая-то тревога заставляла меня ускорить шаг, но минут через пять, так же неожиданно, как настигла, преследовательница остановилась. Вкрадчиво по-женски и одновременно диктаторски по-мужски протянула:

— По-ка. Тебе пря-мо, а мне напра-во.

— Спокойной ночи, — с облегчением пробормотала я и улыбнулась.

А удаляющаяся полуженская-полумужская фигура в полуобороте пожелала:

— И тебе того же.

Перед сном мы всей семьей пили чай с колбасными бутербродами. Мне казалось, что все были счастливы. Ведь каждый, не жмотясь, протянул Фрэду по половине собственного ужина. Не сговариваясь и не возводя простенький жест ни в подвиг, ни в жертву. Папа при этом читал, брат в наушниках слушал любимых «Иванушек Интернейшенл», мама суетилась с ножом, колбасой и хлебом, а я жевала, прихлебывала и полусонно переваривала информацию самого крутого дня в моей жизни.