Наталья Барышникова - Фрэдина-вредина

Если утро вечера мудренее, то год, по аналогии, интересней дня. Об этом я подумала накануне годовщины жития Фрэда в нашем доме. И вот почему.

Такие проблемы, как ежедневные щенячьи кучки, пережеванное в доме все, что можно и что нельзя, прежде конечно же никак не могли меня коснуться. А тут свалились на мою неискушенную голову в полный рост. Фрэд со своим младенческим бедокурством стал лакмусовой бумажкой, с помощью которой проявлялась настоящность каждого из домочадцев.

Начнем с противного. Ежедневные «розочки» — продукт естественного недержания любой юной собаки — никому не были в кайф. Уже в понедельник, обнаружив первые шедевры щенячьего физиологического творчества, мама попыталась расставить все точки и за ужином строго спросила:

— Кто берет на себя ответственность за уборку этих безобразий? Если таковые в доме не обнаружатся, щенок завтра же будет отправлен в добрые руки. Я не шучу. Мне и без него хватает.

— Какие добрые руки? Мы будем все за ним убирать! — заверещали дружно папа, брат и я.

— Догадываюсь, — сухо произнесла она, и ее глаза, в которых некоторое время читалось неверие, погрустнели и потухли до цвета стареющей бирюзы.

Она допила свой чай, а бутерброд, даже не надкушенный, весь отдала Фрэду. И начала нервно намывать свой английский фиолетовый бокал. Она споласкивала его четырежды, и мне показалось — еще однажды она смиренно натрет до блеска изгаженный линолеум, а потом молча, не прощаясь, набросит на плечи свой любимый лиловый шарф, вынет из сумочки ключи от квартиры, медленно опустит на тумбочку в прихожей и уйдет. Мама дверью хлопать не будет. Не в ее благородном характере.

Но я часто ошибаюсь в сроках. Однажды длится по сей день, а судьбоносный шарф она не достает из шифоньера, но улыбается почему-то все реже и реже.

Что касается потребителя детективов, он провопил, конечно, свое «мы будем», но когда вдруг нам выпало остаться в кухне вдвоем, невзначай бросил: «Собаку хотела, вот и убирай. А я не подписывался!». Братик мой, тот вообще, когда речь касается дерьма даже в переносном смысле, — не при делах. А я тоже как бы рождена не золотарем, и по мере возможности хитрила. Даже на факультатив по английскому записалась, чтобы не средь бела дня и не самой первой приходить домой из гимназии. У нас ведь как считается: кто доел последним, моет посуду — морской закон, а сухопутный — кто пришел домой первым, убирай за Фрэдом.

Выгуливать его — не проблема. Но, как оказалось, гулять с ним, чтобы в доме было сухо, необходимо каждые полчаса. Это что значит? А значит то, что в доме недостает энергичного пенсионера. Однажды за вечерним чаем мы дружно посмеялись над нехваткой собачьего гувернера, но мама с нарастающей печалью заметила, что такой роскоши мы пока себе позволить не можем.

Мы все вместе и каждый по-своему пытались внушить Фрэду, что противное в доме делать нехорошо. И, должно быть, переусердствовали. Не вняв нашим просьбам и угрозам, этот мерзавец начал творить хамское. Такое определение дала мама действиям щенка, когда он начал грызть, карябать и рвать все подряд.

Потерям не было счета. Ежедневно в доме раздавался визг отчаяния, когда обнаруживалась новая потеря. Первым возненавидел Фрэда папа. Щенок оказался существом интеллектуальным и любознательным. Этот недостаток обнаружился через неделю после его появления, именно тогда он начал пролистывать папину библиотеку. Выходец с острова Зеленый предпочитал почему-то эксклюзивные подарочные и антикварные издания. Их он брал за корешки, как за химо, и терзал до какой-то всегда разной стадии. Оно и понятно, каждый литератор, как утверждает мама, истину вселяет в любимый им самим уровень восприятия читателя. Папа понимать это отказывался. И уже через два месяца начал игнорировать мою любимую собаку.

Следующим, кто обнаружил в себе неврастению, оказался братец. Ах ты, боже мой, ну курсовой проект его ночью накануне защиты стал интересен псу. А нечего чертежи бросать где попало! И мама своего долговязого любимца, в смысле брата моего Вити, отчитала. А я была даже рада, что наконец-то их чудо-сынок, а не я стал предметом всеродительского осуждения. Нехорошо, конечно, с моей стороны злорадствовать. Но лоханулся, отвечай! А то перед друзьями и подружками щебечет — не перебьешь: «Это единственное миллениумское существо из соплеменников. С ним — ноль проблем…» А как случилось, он кинулся на спящего щенка, как на равного. С руганью, угрозами, даже ногой своей уродливой двинул его в бок дрожащий. Но бог шельму метит. Год назад на футболе он сломал ступню и после этого злополучного пинка через месяц подвернул ту же самую правую ногу на ровном месте. Я не злыдня. Это мама виновата. Она каким-то непостижимым образом вдула в меня понимание, что животные, дети и старики — это те, к чьим слабостям, глупостям и огрехам нужно относиться с пониманием. Замечу, не со снисхождением!

Мамино понимание всех и вся иногда доходит до абсурда. Может быть, это природная высшая степень чувства юмора, дающего отдохновение уму в самых странных, если не сказать страшных, ситуациях, а может быть, запредельное свойство души-труженицы, в зубах таскающей общие и частные мировые проблемы. Тем не менее, когда однажды, вернувшись с работы, мама обнаружила на полу в прихожей пощипанной свою шубу из чернобурки, а на ней отдыхающего пса, не завизжала, не заскулила. Разумеется, отправила щенка на место, скомандовав:

— А не пошел бы ты!

Шелковая подкладка, а именно ею вверх Фрэд распорядился, выглядела вполне сносно. Но стоило приподнять то, что еще вчера называлось шубой, как оказалось…

Я пришла с занятий чуть позже и, увидев около собачьей подстилки аккуратно свернутую, но брошенную на пол шубу, обо всем догадалась. Сначала делала вид, что ее не замечаю, но при этом понимала, что притворство не прокатит и с секунды на секунду мама ткнет меня носом в косматый узелок. Ведь это я уходила утром последней и не закрыла на ключ шифоньерную дверь! «Она меня сейчас убьет и правильно сделает», — подумала я. Эта шубка, купленная нами с папой год назад маме к двадцатилетию их совместной жизни, была, как призналась мама, первой в ее жизни «натуральной, теплой и легкой одновременно». Как она радовалась!

— Викусь, ты видела? — как-то очень равнодушно спросила мама.

Я растерялась, потому что не могла даже предположить возможность разговора в таком тоне в подобной ситуации. И не стала выкручиваться.

— Мам, я очень виновата, — чуть не плача, заскулила я, — мне казалось, что я закрывала дверь, а оказывается…

Я мямлила это, стоя в прихожей, и ждала справедливого наезда за мою безалаберность. Но вдруг из кухни послышался мамин смех. Я испугалась, приняв его сначала за плач, но ошиблась.