Наталья Барышникова - Фрэдина-вредина

— Обманули вы меня с папой, однако же, — почти пропела она.

— Чем? — озабоченно поинтересовалась я.

— Подстилку собачью выдали за шубу, а я, наивная, поверила, — мама продолжала пересыпать каждое слово смешинками. — А Фрэдушка умный, его не проведешь.

Я подошла к маме, стоящей спиной, переворачивающей жарящиеся котлеты, обняла ее, прижалась крепко-крепко и, даже не подлизываясь, а потому что действительно стало очень жалко ее, спросила:

— Ты очень-очень расстроилась?

Она молча приподняла свои хрупкие плечи, кокетливо и отчаянно одновременно.

— Мы купим тебе еще лучше, ну, чтобы совсем не была похожа на подстилку, — я, как умела, пыталась утешить ее.

Закончив процедуру переворачивания котлет, мама повернулась ко мне, вытерла руки о зеленый цветастый фартук и обняла меня как-то особенно, жалея о чем-то большем, чем шуба.

Ну конечно же я на следующий день после первого похода с Фрэдом в парк поделилась с Анькой, одноклассницей и подружкой одновременно, впечатлениями о странной встрече с Марго. А она мне вдруг нашептала, что у сына ее — толстенького Кирюшки, который учится в нашей же гимназии во втором «Б», болезнь какая-то страшная. Анютка-тараторка, как-то «через запятую», нашептывала, что не излечивается эта зараза, что Кирилл у Марго очень поздний и неправильный ребенок. Год спустя Нюрка неожиданно продолжила тему, по секрету сообщив, что его отец вполне состоятельный поляк, но он так и не знает, что в нашей стране у него есть отпрыск, и что деньги на операцию она уже отчаялась искать… И что-то еще такое Анька наговорила, что мне стало совсем не по себе. Я взглядом сказала ей: «Заткнись!» и не пошла на французский, а побрела по скучной и одинокой дороге домой. Никакая зараза, не то чтобы человекообразная, даже из породы кошачьих не встретилась на пути.

Почему мне так неуютно и страшно, я попыталась объяснить Фрэду. И спасибо ему, как мог, он постарался выразить свое сочувствие — облизывал, обласкивал. Тогда особенно, а потом еще часто мой пес таким образом как бы пытался честной любовью компенсировать неудобства, которые по своей собачьей бесцеремонной натуре творит. Слегка отлегло. Но очень хотелось об этой своей беспомощности перед бедой Маргариты Андреевны, ее наивного, ни в чем не виноватого сына, рассказать маме. Похоже, в первый раз в своей жизни я поняла, что никакая моя хитрость не перехитрит судьбу и не поможет чужой мне женщине — одной из тех, которая нечаянно оказалась несчастной в том моем самом счастливом дне. А как хотелось быть чуть-чуть спасителем.

Я очнулась от этого несуразного потока мыслей, потому что во входной двери проворачивался ключ. Он скрежетал еще более тревожно, чем лязгали в голове мысли о Марго. Я вышла в коридор, где уже появилась мама. Не успев повиснуть на ней со своей болью, я заметила, как она, не желая какого-либо общения, повернувшись спиной к дому, медленно снимает плащ. Правда, пакеты она мне тихо передала. В одном из них был тортик.

— Что за праздник? — сбросив бремя тяжести, смешливо спросила я. Потому что именно эти слоеные белковые с экзотической роскошью обожаю.

— Два праздника, — ровно, с каменным, почти что траурным лицом заметила мама. Медленнее, чем обычно, сняла туфли, почти что брезгливо, но в то же время вежливо отбиваясь от Фрэда, целующего ее, начала неуверенно искать тапочки.

— Так что случилось? — я настоятельно требовала объяснений. И не спешила оттаскивать харчевые поклажи.

— Пойдем, — мама кивнула на кухню, и сама направилась вслед за мной, оглядывающейся.

Торт я достала сразу. Потом всякие белевые человеческие закуски типа колбас и сыров, которые на все случаи жизни у нынешних взрослых.

Что при этом делают? Разумеется, бегут за большим блюдом, режут торт, между делом поставив чайник.

А мама, просто как Анька, «через запятую» произнесла: «Год — как Фрэд у нас живет, и у папы появилась новая семья». Она осторожно присела на табурет. Какая-то полуобморочная и одинокая настолько, что моему одиночеству, показалось тогда — грош цена. Я и ничего не поняла и поняла все. И даже не пришлось задумываться, как себя вести.

— Вот и слава богу, — заметила я, будто бы вселенской катастрофы не произошло, будто бы все в порядке вещей. И вообще — будто бы это естественное свойство пап — уходить, когда детям особенно плохо.

На любимое мамино, хотя и уже отбитое слегка с краешку, блюдечко присел симпатичный кусочек слоеного тортика. Рядышком возникла фарфоровая чашечка с кофе. Я все еще ничего не понимала. Я даже в фаянсовую тарелку кусочек торта положила и поднесла ее к Фрэдовой чашке. Он же именинник.

Только что кофе ему не подала.

Когда этот плюшевый шустрик слизал вкуснятину, я не заметила. Потому что неожиданно отчаянно хлынули слезы, и я побежала в братову тихую комнату. Прижавшись к шершавому покрывалу, подумала, что все-все в мире не так, разрыдалась безудержно и безутешно. И вдруг мне показалось, что из бутона того самого гладиолуса из детства проклюнулся еще один цветок. Но уже не оранжевый, а тигровый. Как это страшно!

Я проснулась от странных прикосновений. Кто-то, а вероятней всего мама — больше некому — укрыл меня теплым одеялом, из-под которого почему-то выползла босая моя пятка. Фрэд ее облизывал трепетно и виновато. Мы встретились взглядами, и оказалось, что ему вовсе не нужно в деталях проговаривать мою полузаспанную боль. Он приблизился и неуверенно, не ведая, утешит меня это или нет, начал слизывать с моих щек остывающие слезы.

Братец к этому времени еще не дошел до дома. Мама продолжала сидеть в тускло освещенной кухне, думая о чем-то своем. Что касается папика, все происходящее с ним мне казалось палевым. А частности не интересовали. Как выяснилось позже, в это время так же тихо умирал розовощекий, слегка схуднувший за год болезни, маленький толстяк Кирюшка.

Вообще-то Новый год — это праздник. И отмечают его на стыке лет. А в том сентябре я узнала, что новый год, новая жизнь наступают не в связи с календарными датами, а как бог на душу положит. Он решил изменить мой мир осенью, так и послал свои события, которые обрезают век. Продвинутые восточные люди, конечно, в подобных ситуациях умеют проводить душу из тела и остановить сердце, чтобы потом, спустя время, вернуться в новом теле и с новыми заслугами. Я так не умею. Вот и продолжала жить, но собрать себя в кучу не удавалось.

А я старалась выглядеть нормальной. В гимназии иногда получалось. Особенно зимой, когда нас начали готовить к несению вахты у Вечного огня. Это у памятника тем самым нашим солдатам, которые в моем Сталинграде в самом что ни на есть жестоком смысле прервали свой век. Может быть, у них и был выбор. Ведь всегда есть выбор. Но они сделали свой. Однажды, когда мы учились маршировать и наш военрук похвалил меня, что я здорово держу ногу, мне вдруг в холодном дне, где от мороза готовы отвалиться деревенеющие уши, показалось, что я очень хорошо знаю одного из тех мальчиков. Придя домой с этой мыслью, я начала сквозь прищур не оттаявших век вглядываться в зеркале в свое лицо. И увидела нечто похожее на лицо Антона. Жутко стало. Спасибо, рядом оказался Фрэд. Я дала ему команду «голос», он добросовестно рявкнул. Мир вроде бы уравновесился. Не было необходимости даже щипать себя. Живые добродушные замшевые треугольнички поочередно ложились на мои колени. Надо полагать, пес таким образом приглашал меня прогуляться. Но мне было не до него. Я опять с опаской взглянула в зеркало, и снова передо мной возникли отдаленные черты Тона. На этот раз волнение вызвали не мраморные кудри, а зелено-голубые глаза — одинокие-одинокие. И в покое квартиры заскулил телефон.