Наталья Барышникова - Домашний кит

Достаточно того, что нас никто не вспомнит
Ни через триста лет, ни завтра. А пока
Не хочется всерьез оставить горечь комнат,
Куда перед грозой нагрянут облака.

Где, вечностью дыша, прокуренные книги,
Подобно мудрецам, в сердцах не укорят,
Где ливни при свечах и на виду интриги,
И жизнью правит смерть который год подряд.

Что верности капкан и что любви занозы,
Когда придет вода в пески иных миров?
Достаточно того, что вопреки прогнозам,
Я все еще жива. А ты уже здоров.

Как высок небосвод
В очертаниях прожитых лет!
И мой посох дорожный суров,
Чтоб чужим опереться.
Но доверчиво так
На плече твоем спит арбалет.
Нам бы святость предметов согреть,
Коль грехом не согреться.
Позади материк.
Впереди, обреченно маня,
Старый сад, где покой
С вдохновением трепетно дружен.
И растет твое дерево там же,
Где выжгли меня.
И я выстрою замок свой там,
Где твой напрочь разрушен.
Пусть сулит млечный дождь
Нам одежды с чужого плеча,
Пусть поверят в обман
Обновления ладные кроны.
Нам осталось – идти,
Вспоминая глаза палача.
Упокой его сон
Панихида залетной вороны.

Не жить, а на виду у света
Творить библейские обряды,
Не замечая орден деда
И партизанские обряды.
Твердить три главные молитвы,
Просить прощенья и свободы
И находить штыки и бритвы
Там, где когда-то были воды.
Где, не братаясь и не ссорясь,
Бесповоротно и абсурдно
Они приходят в руки, то есть
Без них бессмысленно и трудно.
Не жалит шмель в пути бесправном
Былые имена и даты:
На берегах о самом главном
Воркуют ангелы-солдаты.
И не клянут судьбы дырявой
Их прародители. Иною
Они проходят год кровавый
Вневременною стороною.
Ржавеет день, темнеет панцирь
Планеты, засыпают вишни.
Смолою склеенные пальцы
Не в силах разрубить Всевышний.

Еще один пройден день
Дорогой разорванных связей,
И выпита старая боль
Уже до нового дна.
А ты выходишь навстречу
Из пепла Европ и Азий –
Значит, опять в потерях
Буду я не одна.
Помнишь – высокие башни,
Помнишь – мосты и листья!
Помнишь – как силился снег
Выбелить мир до небес…
Мы были немного люди,
Мы были немного кисти,
Мы были немного память,
Господи, о Тебе.
Наутро вернутся птицы,
Неся на крыльях посланья.
Мы птицам оставим хлеба
Под окнами наших высот.
И будет радостно здесь.
И будет одно желанье,
Чтоб нас не покинул Тот,
Кто снова придет и спасет.

Движенье яблок по столу
Беспечно и необъяснимо.
А это значит – лето мимо.
А мимо лета – не к добру.

Я, может быть, игру пойму,
Когда капканы стиснут горло.
Я мимо лета шла покорно
И пытку с радостью приму.

Я, может быть, войду в поток
Душистых яблок. Мне по силе,
Пока еще не надкусили
И не прославили итог.

Придумай, пожалуйста, имя этой воде!
Который день мы в лодке одной плывем,
От пятницы – пять, к середине жизни – к среде.
Хочет и отчество знать водоем.

Может быть, желает он и фамилию и
Гражданство свое обозначить – чтобы забыть…
Тебе же тоже нравится каплей вглубь земли
Просачиваться. А выше – ангелом быть

В то самое время, когда
Бог в горячие руки берет текст,
Отжимает его, как прачка, и вода
Поднимается. И скоро пойдет Ковчег!

Запах липы в июле горячий,
Дождь подходит такой незрячий,
Что из-под очков моих зимних струится
Пресненский вал – навсегда поединки –
Купите-продайте полотна-картинки.
Бьется в портфолио птица.
Голубушка птаха, дуреха,
Девочка крылатая – кроха,
Ты же – не самоубийца?
Я что? Лети к липовым кронам,
Передавай привет пластилиновым воронам
И кричи: «Я Чайка, я птица!»
Но с ними не пересидеть, не разозлиться,
Птица-чайка кружит вокруг сердца.
Я благодарна тебе, моя столица,
Где есть Золотые ворота и памяти дверца.

Лил дождь, а дядька под зонтом задумал клумбу.
Дождь лил и лил, а тот воскресный дядька
(С восьмого этажа, казалось, грубо)
Под окнами мне сад закладывал. Присядь-ка,

Ведь воскресенье, утро – грех долбить
Сырую глину. Рядом экскаватор
(Игрушечный – с восьмого этажа), чтоб подсобить,
Ковшом могучим разрезал экватор.

А, может, это правда – центр земли?
Или Вселенной? Или понемногу
Мы приближали радость, как могли,
Прокладывая в лучшее дорогу?

А на решетках окон воробьи
Пережидали дождь слепой и смелый.
И восхищались дядькой, и могли
Признаться в том, что каждый неумелый