Октав Панку-Яшь - Долго еще до вечера?

— У ТЕБЯ ДОЖДЬ? — спрашивает по телефону этот умник Виктор, будто мы живем не в одном квартале, меньше, чем через две автобусных остановки.

— Нет, — отвечаю, — у меня тепло и ясно. Я даже думал, не вынести ли велосипед.

— Врешь!

— Разумеется. Кто тебя заставлял глупости спрашивать?

— Я от скуки. Зеваю и всем звоню.

— Это идея, — говорю. — Может я тоже воспользуюсь ею.

Кладу трубку и мчусь на кухню. Вода на дедушкин чай еще не готова, но вот-вот закипит. Я беру из шкафчика его чашку, ополаскиваю, кладу две ложечки с верхом сахару, отрезаю тоненький ломтик лимона — отрезаю, зажмурившись, иначе у меня на зубах оскомина. Иду к дедушке и спрашиваю, принести ли ему к чаю печенья.

— Какого печенья? — поднимает он голову, отрываясь от книги.

— Специального, от ревматических приступов, — отвечаю. — С салицилатом и камфорным спиртом.

— Опять ты остришь?

— Опять, — говорю. — Острю, когда дождь идет.

— Может, перестанет, — говорит он.

— Может, но было бы жаль.

Я поправляю ему подушку, хорошенько окутываю пледом и опять бегу в кухню. Наливаю в чашку кипяток, добавляю чуть-чуть заварки (крепкий чай плохо действует дедушке на сердце), ставлю чашку на поднос и к ней добавляю несколько печенинок. Потом ради хохмы перекидываю через руку полотенце, как делают официанты, и захожу к дедушке, открывая двери ногой и держа поднос на кончиках пальцев.

— Кушать подано, — говорю. — Пищетрест желает вам приятного аппетита!

Вижу, ему хочется улыбнуться, но он сдерживается. Это, чтобы я не воображал. А мне ужасно хочется его рассмешить, и я добавляю:

— Если еще что-нибудь пожелаете, позвоните. Звонок все равно не действует.

И не глядя, живо за дверь. Дедушка души не чает во мне, но никогда виду не подает. На папу похож, то есть, это папа похож на него, оба балагуры несусветные, это от них по наследству и мне досталось, но только они виду не хотят показать. Прекрасно, товарищи, притворяйтесь, мне-то что, подумаешь!

Уже десять. Я натираю на терке два яблока для братишки, бегаю за ним по всему дому, пока он ест, даже глаза замазал, хватаю его за воротник и веду в ванную. Он куксится, просит пластмассового утенка, с которым играет в ванной, а я говорю, покажу ему утенка, если он спать не будет; он орет, а я говорю, ну и ори, слыхал я рев и почище, а потом он сунул палец в рот, стал сосать и уснул.

Мне бы хотелось записать кое-что в дневник, помечтать, в голову приходят какие-то непонятные слова, и я бы записал их именно потому, что они непонятные, но, как говорит папа, время не терпит. Я подметаю балкон (опять соседи сверху бумаг набросали), стираю тряпки от папиной машины и вешаю их сушиться, стираю наспех, без порошка, а когда зацепил прищепками, вижу, плохо, опять понес в важную, давай оттирать как следует, это меня забавляет, жаль, мама не видит, она бы мне целую лекцию прочитала о том, что небрежность и лень оборачиваются лишней затратой труда, и так далее и тому подобное. Братишка разбросал игрушки по всему дому, я их прибираю, ведь и за мной старшая сестра прибирала. Дверь в чулан скрипит, я смазываю петли маслом, скрипеть перестало, опять захожу к дедушке, опять поправляю подушку, опять укутываю пледом.

— Вижу, печенье тебе понравилось, — говорю. — Я тебе еще куплю, с первой зарплаты.

— До той поры еще ой-ой-ой! Мне не дожить.

— Доживешь, — говорю. — Не забывай, что мне двенадцать лет.

— А что еще не забывать?

— Принимать таблетки.

Принимать таблетки — это только так говорится. Я их ему даю, а он глотает и морщится.

— Что ты морщишься? — спрашиваю. — Капризничаешь?

Он опять притворяется. Сейчас притворяется, будто не слышал, что я спросил; это он-то не слышал, когда в цехе, где подсохни токарных станков, слышал, если хоть один остановиться. Вижу, поглядывает на столик, где мама оставила ему одну-единственную сигарету, и быстро заслоняю его спиной.

— Ишь, как тебя надоумили…

— Надоумили или не надоумили, а таково положение. Приятного сна и да пусть растет твоя пенсия!

Потом я читаю примерно с час. заношу несколько строк в дневник, слушаю радиопередачу для автомобилистов, даю соседке взаймы стакан растительного масла, братишка просыпается, я немножко пичкаю его творогом со сметаной.

Около трех приходит мама, я стряхиваю ее болонью, выставляю зонт на балкон сушиться, она замечает, что мусор не вынесен, и вздыхает:

— Никакой-то мне помощи в этом доме…

— Ясно, никакой, — говорю. — От кого же тебе ее ждать? Не от кого!

Делаю из газеты шлем, надеваю, чтобы не замочило дождем самую удачную часть моего тела, вытаскиваю мусор, возвращаюсь и встаю перед мамой руки в боки:

— Бедненькая ты моя, — говорю. — Никто тебе в этом доме ни в чем не поможет.

— Ну и скоморох ты, — смеется она.

Звонит телефон. Опять этот умник Виктор.

— Эй, тебе не скучно? — спрашивает.

— Скучно, — говорю. — Зеваю от скуки и всем звоню.

— Врешь!

— Разумеется. Кто же тебя заставляет глупости спрашивать?

ДОРОГИЕ ТОВАРИЩИ, положение аховое, удивляюсь, что вы еще посмеиваетесь. Вчера какой-то умник насыпал соли в компот самой красивой девочке из Васлуя, сегодня неизвестно кто вымазал дверные ручки повидлом. Да что здесь — цирк или лагерь? Прошу уняться, вы уже взрослые, должны бы хоть чуточку думать!

Сказав так, вожатый отряда вышел из спальни. Все это — мое краткое изложение его слов, по существу — изложение точное, понимаете, но язык полностью мой. Вожатый — преподаватель румынского языка, представляете, не одну библиотеку прочитал, он наверняка и во сне бы не сказал: «положение аховое» и другие такие словечки, которые я себе позволяю, потому что мне нравится думать, будто я острослов. Разумеется, и «самой красивой девочке из Васлуя» он тоже не говорил, это тоже мои слова, васлуйская девчонка худа как щепка и, когда подносит стакан ко рту, то оттопыривает мизинец; это я нарочно назвал ее красивой, ну, правда, хоть бы время скорее шло, чтобы я повзрослел, стал серьезнее, только глупости вытворяю, целыми днями паясничаю.

Но оставим самокритику, мне она, видать, не поможет. Так вот, умник, который насыпал соли в компот васлуйской девчонке, и неизвестно кто, который вымазал повидлом дверную ручку (не дверные ручки, все-таки разница!) — одно и то же лицо, то есть я, черт бы меня побрал! Я хотел ребят позабавить, ужасно люблю строить из себя клоуна, а теперь вот не знаю, куда глаза девать, хоть в лес беги и до самой весны не показывайся.

— Брось ты, — говорит Маноле, — пройдет и забудется.

— Черта с два пройдет, — отвечаю. — Ничего не пройдет! Едва начинается.

— Не глупи, — говорит его брат-близнец Кэлин. — Вожатый у нас такого еще поискать!