Октав Панку-Яшь - Долго еще до вечера?

— Верно, — говорю, — поискать, да только речь теперь обо мне.

— У тебя такой вид, будто тебя совесть заела, — говорит математик, не знаю, как его зовут, у него имя какого-то римского императора, не то Октавиан, не то Цезарь, в общем, что-то вроде этого.

— Вот именно, заела, — отвечаю. — Надо что-то делать, а что не знаю.

— Брось свои шуточки, — говорит математик-император. — Давайте спать, приснится тебе, что ты ангелочек, и завтра все позабудется.

— Ни за что не лягу, — говорю. — Ночью я сплю как убитый, и завтра таким же оболтусом встану.

— Ладно, как хочешь, но хоть нам-то спать не мешай.

— Спокойной ночи! — кричу им и выхожу в коридор.

В коридоре горит свет. Я немного походил там, засунув руки в карманы, поглазел на снимки в рамках, один — из Биказа, другой — из долины Олта, на третьем крохотная турбаза на заснеженной горной вершине, такой снимок, что только взглянешь, сразу холодно станет.

Выхожу на аллею, сворачиваю влево, подхожу к девчоночьей вилле. Девчонки еще не легли, горнист только что протрубил, я слышу, как они громко смеются и разговаривают. Мне не очень-то хватает смелости постучать в окно, ведь им ничего не стоит меня и подушками забросать, но надо расхрабриться, пускай хоть стульями закидают. Стучу. Появляется одна — Корина, очень симпатичная девчонка.

— Чего тебе? — спрашивает.

— Позови васлуянку, — прошу.

— Которую? Их у нас две.

Я чуть не сказал: ту, которая мизинец оттопыривает, когда подносит стакан ко рту.

— Высокую.

— Обе высокие.

— Тогда зови обеих!

Немного погодя в окно высунулись васлуянки.

— К тебе у меня нет никакого дела, — говорю одной. — Извини, напрасно побеспокоил.

Она обозвала меня неотесанным и испарилась. Осталась та, которой я солонку в компот опрокинул.

— Я пришел сказать тебе, что это я соли в компот насыпал.

— Благодарю за информацию.

— И еще я пришел попросить прощения.

— А ты…

Не досказала, кто я. Я отвечаю:

— Я все, что ты хочешь! Только прости.

— Иди-ка ты лучше ложись!

— Не могу! Со мной происходит что-то невероятное.

— Что?

— Сам не знаю. Наверно, мне хочется стать порядочным парнем.

— Давно пора.

— Поверь, я серьезно. Со мной происходит что-то невероятное. Ты меня простишь?

— Подумаю и завтра скажу.

— Ты бы оказала мне большую услугу, если бы простила сейчас.

— Ладно, иди!

— Я больше, не буду тебе досаждать, обещаю!

— Слышу, иди!

— Спокойной ночи! А знаешь…

— Ну, что еще?

— Ничего… Спокойной ночи!

Я хотел сказать, чтобы она не оттопыривала мизинец, когда подносит стакан ко рту, но догадался, что момент для этого неподходящий.

Иду к вилле вожатых. Они сидят у дверей в плетеных креслах и курят. Кто-то как раз говорит, что не верит в летающие тарелки. А другой отвечает, что верит. Я тоже верю, но сейчас моему мнению грош цена. Здороваюсь и отзываю в сторонку товарища Адамеску.

— Случилось что-нибудь? — вскакивает он.

— Случилось.

— Что? — спрашивает учитель музыки.

— Не пугайтесь, — говорю, — случилось-то еще утром.

Я отхожу подальше, и товарищ Адамеску за мной. Я бы так до края земли дошел, но останавливаюсь и говорю:

— Это я соли в компот насыпал и я же ручку дверей повидлом вымазал.

— Очень плохо! — сухо замечает он.

— Если бы не плохо, так я бы не пришел к вам. Прошу вас, простите меня.

— Ну, это другой разговор, — говорит. — Но что это тебе сейчас вздумалось?

— Считаю, что пора, — говорю.

— Я тоже так считаю, — отвечает.

— У меня такого обычая не было, извиняться, — продолжаю. — А теперь со мной происходит что-то невероятное. Только вдруг я завтра опять возьмусь за свое?

— Я был бы рад, если бы ты не взялся.

— А если возьмусь?

— Ну что тут скажешь? Все от тебя зависит.

— Ладно, — говорю. — Благодарю, что выслушали меня.

— А ты ужасно учтив, — смеется он.

Мы желаем друг другу спокойной ночи, и я смываюсь.

Ребята уже легли. Я в темноте раздеваюсь, натягиваю пижаму и ныряю под одеяло. Все дело в том, чтобы завтра не возвращаться к старому, — говорю себе. — Было бы жаль. Жаль вообще, но и потому, что, может, васлуянка и вожатый сейчас думают обо мне, им это дело с извинениями понравилось и они сказали себе: жизнь — прекрасная штука, у людей есть совесть. Жаль, если они будут так думать всего одну ночь. Все зависит от меня. Пожелайте мне удачи, ребята!

ВСЕ ВЫЛО ЯСНО. Само это слово ясно, которое он произносил с легким сердцем, звенело, как хрустальный бокал, по которому слегка щелкнули пальцем, такой странный звук, как будто не для слуха, а для зрения, и от него перед глазами встает прозрачное сверкание ледяной сосульки и чистое небо, какое было только однажды, когда ты захотел этого и попросил облака рассеяться, и они послушались. Все было ясно, во всем был этакий звон, как у того ручейка в горном ущелье, обнаружив который, он закричал так громко, что своими глазами видел, как от скалы отскочил обломок.

«Что это на тебя нашло?» — ткнул его тогда кулаком Валериу. «Мне хорошо, мне ужасно хорошо, — ответил он, — ты у меня больше не спрашивай, я и сам не знаю, что со мной, мне хочется кричать… любое… Хочешь, я крикну, что это пугало Паула — самая красивая девчонка на свете… что я люблю тебя больше, чем брата… что я обожаю блинчики с повидлом… О-го-го-о! Слушайте-е-е! Кто не знает, что такое счастье, спросите меня! Даю бесплатные консультации!» Теперь, как и тогда, тоже была причина; его ничто не угнетало, все мысли были прямые и ясные, похожие на свечки, только что прикрепленные к елке. Все было ясно. Все было в порядке. Что ж, тогда, на экскурсии в ущелье он нашел объяснение своему состоянию. Это известно… а если не известно, то и в школе учат, от этого никто не избавлен… что величие природы вливает в душу… как бы это сказать… Впрочем, точное название не имеет значения, оно у него на языке вертится, но никак не дается; важно, что душа наполняется чем-то таким, что делает тебя лучше, щедрее и легче, может, даже легче в самом прямом смысле, то есть, значит, ты теряешь в весе и тебе впору летать, парить. А сейчас? Сейчас поблизости нет ни того ручейка, окутанного таинственным фиолетовым светом, ни осколка, отскочившего от скалы, потому что ему понравилось, как ты вопил, и он через миллионы лет покинул ради тебя свое место. Величие и все такое осталось там, в ущелье, и, наверно, слагало стихи, лизало первый снег, зажигало белкам хвосты, чтобы посмотреть, как горят зимой красные огоньки… Сейчас он дома, один, валяется посреди комнаты на животе и водит пальцем но зеленым, серым и черным листьям ковра, слышно только приглушенное тикание часов на столе да время от времени хлопание дверей лифта. Чем объяснить, что он чувствовал себя легче пушинки, что его так и подмывало вскочить, сесть перед зеркалом и смотреть, как он улыбается и как ему идет улыбаться, вот так естественно, как он дышит или спит. Чем сейчас объяснить тот факт, что он проснулся со словами: «Ясно… ясно…» и само это слово звучало самым ясным образом?