Евгений Морозов - Как росли мальчишки

— Принимайте тогда в пионеры одного Лёньку за его заслуги. А мы с ним не хотим. Не желаем.

Что тут было! Даже матери наши растерялись. Их поочерёдно вызывал к себе в кабинет директор.

Моя мать, раскрасневшаяся, вернулась с приёма. И вздыхала и выговаривала мне.

— Лишка хватил. Лишка… Не твоё это дело — указывать старшим.

Я пытался ей всё объяснить. Но где там! Мать показала в угол у печки, где лежала у неё для особенного дела верёвка. Да и жёсткость её я не однажды испытывал.

После к нам зашла Колькина мать. И, вытурив меня за дверь, матери долго о чём-то разговаривали. Я, конечно, пытался подслушать, стоя под окнами, их разговор. Но до меня долетели лишь обрывки фраз басовитой Колькиной матери.

— Детишки смыслят, — восторгалась она. — Будто взрослые, ей-богу.

А на другой день, встретив нас с Колькой, идущих в школу, Лёнькин отчим процедил:

— Пакостники!

Впрочем, на сегодня это было только начало. Директор собрал нас семерых и наших учителей в физзале и, поставив в одну шеренгу, как заведённый, бегал по паркетному полу и шипел:

— Это бунт! Позорите школу!

Но Ирина Павловна, не скрывая радости, вежливо поправила его:

— Нет, Валентин Иванович, это протест детей. Борьба за чистоту их первого отряда.

Очкастая и русоголовая учительница четвёртого «А» класса тоже поддакнула:

— Да, Валентин Иванович, вы неправы.

Директор лизнул женщин нехорошим взглядом.

И вдруг решил:

— Это вы их подговорили. Да-да, вы!

Он тыкал в их сторону острым пальцем. Учительница четвёртого «А» класса вспыхнула от обиды, лицо её стало похожим на осенний кленовый лист. Но Ирина Павловна удержалась от нервного приступа, которые с ней случались. И, глядя в маленькие серые глаза директора, опять пояснила:

— Сами они поняли, Валентин Иванович. Сами! Надо только приветствовать… — добавила она.

Неизвестно, чем бы кончился этот неприятный разговор — свидетелями его нас сделал директор по ошибке или специально, чтобы унизить учителей. Как знать?

Но в физзал вдруг без спроса вошла грузная Олимпиада Григорьевна — и откуда она только взялась? До этого мы не видели её с полмесяца, учителя говорили, что она очень больна. И вот бледное и плоское, как подсолнух, лицо Олимпиады тревожно глянуло на нас, на наших учителей. Потом она перевела взгляд на озлобленного и взъерошенного директора. Взяла его бесцеремонно под руку, улыбнулась:

— У меня с вами, Валентин Иванович, срочный разговор. Отпустите на время этих… провинившихся.

И, грузная и большая, Олимпиада Григорьевна повела директора, как мальчишку, к двери. Он не доставал своим ершистым затылком даже до её плеча. И это было смешно видеть.

Уже когда учительницы потихоньку провожали нас коридором в классы мимо неплотно прикрытой двери директорской, мы невольно замерли. Оттуда слышался тихий, но строгий голос школьного парторга:

— Ну, увлеклись, Валентин Иванович! Не узнаю вас…

В субботу мы все семеро в этом же самом физзале принимались в пионеры. Напротив нас, одетых в белые рубашки и белые кофточки, выстроились ученики всей средней школы. Рядом со своими классами в торжественной церемонии стояли учителя и старушка завуч.

Директор Валентин Иванович смирился с нашим требованием. Он как бы даже забыл об этом и весело суетился, говоря пламенную речь. Слащавый тенорок его лился как по маслу. А завязывать нам красные галстуки пригласили дядю Ваню Заторова. В этом зале в своей выгоревшей солдатской гимнастёрке, украшенной двумя рядами медалей и орденами, он казался великаном. И когда нагибался к кому-нибудь, неумело завязывая узлами галстук на тонкой шее, ордена его ещё больше сияли, а медали — звенели. Бросались в глаза три солдатские звёзды — ордена Славы, которые люди очень чтут.

Мне дядя Ваня завязывал галстук дольше всех и улыбался большим ртом.

— Что же ты, дружок, эдакий маленький? — спросил он. И погладил по голове. Большие тёплые пальцы его пахли табаком. И было приятно их нюхать.

После, когда на всех уже были красные галстуки, дядя Ваня отступил от нашей линейки на два шага. И надел на седоватую голову пилотку, достав её из-под мышки. Отдавая нам честь, он сурово сказал:

— Пионеры! К борьбе за дело Ленина и партии будьте готовы!

— Всегда готовы! — дружно, в семь голосов, отозвались мы. И ответно отдали ему салют.

Лёнька стоял в стороне среди учеников нашего класса, опустив в паркетный пол взгляд. Конечно, ему было горько. И слёзы капали из его зелёных глаз. Но что поделаешь. За вину надо платить, да и наказания, как говорят, воспитывают.

Трудно быть пионером.

Первые дни мы с Колькой держались смирно, как и остальные пятеро, носящие красные галстуки: это Слава Рагутенко и девчонки из соседнего четвёртого «А».

В классе редколлегия стенгазеты выдвинула лозунг: «Пионер — всем пример!». Краткий смысл его был, конечно, ясен. Это значило, что на нас смотрят все ребята класса. Мы не должны разговаривать во время урока, даже за спиной у Ирины Павловны, не должны баловаться на переменах. Но ребята обращали на нас внимание только в первые дни, а потом забыли, что с нас надо брать пример, и носились на переменах как угорелые, дико стуча откидными крышками парт и атакуя бумажными голубями классную доску; Лёнька озоровал больше всех. И всё приговаривал:

— Во, сделали мне хуже.

И он выдумывал всякие новшества. Например, научился быстро бегать на четвереньках по паркетному полу, как пёс, и лаял. И даже кого-то понарошку укусил.

Выдумка кончилась тем, что Грач не выдержал и «врезал» Лёньке пинка.

— Что, завидно? — гнусавил Лёнька и щупал сзади штаны, ища ушибленное место.

Впрочем, он был прав. Нам действительно было завидно. Слава Рагутенко, конечно, проще привыкал к новому званию пионера. Он от природы смирный. А в нас с Колькой всё кипело, вылезало наружу. И ненадолго нам хватило терпения, чтобы не озоровать. Как нас в этом осудить?

Даже дед Архип, которому за семьдесят, любил поозоровать. И Лёнькина выдумка была не его, а дедова. Он сам видел, как её продемонстрировал Илюшкин, когда Лёнькина мать и молоденькая директорша, жена Валентина Ивановича, стояли у двора и делились новостями.

Дед Архип, опустившись на четвереньки, сзади подполз к женщинам и залаял:

— Аф-ваф!..

Директорша с испугу заскочила на забор. А Лёнькина мать начала прыгать и невзначай угодила ботом в деда Архипа. После бабка Илюшиха, прикладывая ему на щеку компресс из настоя бодяги, смеялась, глядя на синяк:

— Ну и подкалымил!

И горестно вздыхала:

— Что старый, что дитё — разуму поровну.

Да и матери наши любили шутить. Повеселели: кончилась война. Всем посёлком встретили уцелевших солдат. Пришёл мир!