Евгений Морозов - Как росли мальчишки

— На две тыщи рублев овощу украли.

В подсчётах убытков он был прав отчасти: эту кражу мы сделали до денежной реформы, когда килограмм свеженьких парниковых огурцов лесничиха тётка Лукерья продавала по четыреста пятьдесят рублей. Килограмм первых помидоров стоил шестьсот рублей. Потом, когда к зиме сорок седьмого деньги неожиданно обменяли, лесник Портянкин два дня выл волком. Ему не менее откровенно подвывала тётка Лукерья. А в посёлке подскуливал дед Архип. И уже изрядно состарившаяся и худая, как змея, бабка Илюшиха бегала по Овражной улице и причитала:

— Что же енто такое делается?.. Никак вредительство. Два мешка сотельными у зятюшки ахнулись. Трахтор обещал купить в подарок государству. Не успел.

— Надо бы сказать. Може… обождали б с реформой, — язвила Лёнькина мать.

Дядя Лёша Лялякин, приседая от смеха, отвечал:

— Поздно хватились. Люди в войну средства на оборону жертвовали.

— Так тогда у зятюшки капиталу не имелось, — выкручивалась бабка.

Однако и нам, мальчишкам, было ясно: два мешка «сотельными» вот так сразу не накопишь. Даже если их делать.

Впрочем, лесник Портянкин переживал крушение недолго. С весны нового года он снова нажился на парниках. Грёб деньги за овощи как крот.

Потом поехала на базар картошка — излишки. В прошлое лето на неё был неурожай. И цены взыграли. Чуть позднее дало прибыль мясцо, что нагуляли два бычка-полуторника. К осени поспели арбузы.

Портянкин чересчур уж спешил компенсировать убытки, нанесённые реформой. А если разобраться: деньги попросту вздорожали и был внесён порядок в дела страны. Да и встретили на посёлке реформу как должное.

У Вальки же после угодившего в неё топора остались на память обломки вместо двух нижних зубов да шрам на подбородке, будто волевая ямочка. Да ещё головные боли от частичного сотрясения мозга.

Главный врач нашей больницы Анна Ивановна, спасительница Вальки, сказала, что боли со временем пройдут. И посоветовала больше находиться на свежем воздухе.

Впрочем, этого можно было и не советовать. Мы и так день-деньской носились на улице. А домашняя жизнь нас угнетала. Даже в школе отсидеть положенные уроки казалось невмоготу.

А когда нагрянула весна и в окно постучалось яркое солнце, как тут усидеть. Все стали как одержимые.

В классе казалось душно. И под окнами носатые сосульки пустили слёзы — кап-кап… И мутные ручьи на дорогах. Снег прямо на глазах делался рыхлым, будто жёваный. На бугре, где школа, он сползал моментально. И нам казалось, что зимняя постель прохудилась до дыр. Потом эти чёрные дыры ширились, превращаясь в острова земли. И сохли, парясь на солнцепёке? Весна в сорок восьмом была дружная.

Раньше обычного прилетели Колькины собратья — грачи. Орали вразнобой на клёнах, что у тропы. Тоже пришельцы с Юга, чёрные лоснящиеся скворцы дрались с воробьями за скворешни. Им легче было одолеть местных жителей — сереньких воробьёв. Те отощали за зиму, да и ростом были не ровня. Впрочем, ещё мы, мальчишки, их отпугивали. Не место воробьям в скворешнях. Пусть селятся под крышей. Когда подсохло и занялись зелёным огнём лужайки, мы с Колькой стали свидетелями одного случая. Вообще-то и до него мальчишки в школе поговаривали:

— Лёнька-то влюбился. — И смеялись: — Чудак!

А тут мы сами видели, как он принёс Вальке цветы — первые подснежники. Он стоял с нею за углом школы, рядышком — и двенадцатилетняя Валька чему-то улыбалась. Может, радовалась цветам. У их ног отражала бездонное небо круглая лужа, будто голубое окно. На самом деле она была мелкой.

Мы же с Колькой обиделись тогда и начали дразнить Лёньку этим словом — жених. Лёнька прятался от нас и плакал от обиды.

Позже на ярких лужайках начались традиционные игры в лапту. Игра эта нам была роднее, чем футбол, потому что в лапту все играли: и мальчишки, и девчонки, и даже дед Архип. Обычно мы вчетвером: я, Грач, Лёнька и Валька Ларина противостояли всей остальной детворе улицы. И довольно-таки успешно. И дед Архип просился в нашу компанию. Просился он всегда у Грача.

— Колька, возьми? А?

— Да ну тебя, дед, ты уже старый.

Грач притворно отмахивался. А дед Архип выпячивал петушиную грудь из-под щубейки, которую не снимал вплоть до троицы, уверял:

— Я ещё шустрый. Вот погляди!

И он насмех всем пробовал бежать по улице в своих огромных валенках. Собравшиеся играть в лапту мальчишки и девчонки зажимали ладонями рты и, нахохотавшись вдоволь, тоже просили:

— Возьми, Грач.

И Колька уступал:

— Ладно.

А дед уже хвастался:

— В молодости не то бывало. Как-то меня хотели побить. На лошадях догнать не могли.

Все опять хохотали. Вообще играть с дедом было веселее. А правила игры были жёсткие. Выбирался подавала, или судья. Он подбрасывал мяч для удара по нему палкой. Если промазал — иди на черту и жди, когда тебя выручат.

Выручалой в нашей компании был Колька, он почти никогда не «мазал». А уж лупил по мячу — загляденье. Мяч улетал чёрт знает куда — и за это время мы все четверо и пятый дед Архип успевали сбегать от своей черты до черты противника и возвратиться.

И уставший дед, дыша, как загнанный барбос, садился прямо на своей черте и стонал:

— Ух, весела!

И хохотал, радуясь, как маленький: хи-хи…

Сквозь смех приговаривал:

— Ну и бедовый ты, Колька. Чисто антихрист. Завсегда буду играть с тобой.

Бабка Илюшиха следила за стариком издали, от своей калитки, и сокрушённо качала головой.

Я тоже бил по мячу недурно. И хитрил, пуская его вскачь по земле. И никогда не давал ловить. Валька и дед Архип подражали мне. Вообще, когда дед Архип бил по мячу, противники, те мальчишки, что маялись, отходили подальше: частенько палка деда вырывалась из рук и можно было поймать синяк.

А вот Лёнька частенько нас подводил. Он всё норовил ударить напоказ, с блеском, как Грач, но не получалось. Мяч слабо взвивался и — раз — кому-нибудь в руки. Противник «отмаивался».

Впрочем, поймать мяч было легко. Против нас играло детворы целый полк. В кого-нибудь да угодишь. А такие, как Павлуха Долговязый или Наташа Воронова, всегда, начеку. И если Лёнька подавал мяч на них, его тут же цапали. И спасибо за это не говорили. Ещё посмеивались:

— Хватит, потешились. Идите майтесь.

Грач в таких случаях ворчал на Лёньку:

— Разиня! А ещё жених.

Ему подпевал дед Архип:

— Ей-пра, калека. Руки не тем концом ставлены.

Короче — не оставались в долгу, выбирая самые едкие слова. Только Валька Ларина старалась нас примирить:

— Ладно, мальчишки. Зачем скандалить? Отмаемся.

Она всегда была какой-то сверхспокойной.

«Маялись» мы своеобразно. Впереди нашей компании, растопырив шубу, становился дед Архип. Надеялся тоже поймать мяч. Мы вчетвером маневрировали позади него. И чаще «отмаивались» проще — вышибая противника.