Ал. Алтаев - Маленький Глинка

Скучны были эти уроки; только иногда на клочке бумаги выводил Миша карандашом свои прежние наивные картинки. Учитель был им доволен.

Сидит Миша за столом и усердно рисует человеческие уши. Зевает он от скуки, потягивается.

— Добрый день и Бог в помощь, — раздаётся сзади.

— А, дядя!

Карандаш брошен; мальчик забирается на колени к дяде.

— Что же ты не рисуешь?

— Поспею. А вы расскажите.

— Да что рассказывать? Шёл бы ты лучше побегать. Поленька с Катей играют в зале в мячик.

— И пусть играют, а вы расскажите.

— Про что рассказывать, милый?

— Да про диких людей. Какие они, дикие люди?

— Разные, милый. Ходят голые или в звериных шкурах.

— И людей они... едят?

— Иные едят и людей.

И рассказывает добрый старичок о том, что прочёл в книгах, которых у него несколько шкафов: про тёплые страны, про огнедышащие горы, про страшных змей, весёлых обезьян и попугаев.

— Шёл бы ты, милый, побегать, а то всё сидишь сиднем.

— Я не хочу. А это всё правда, что вы рассказываете?

— Сущая правда. Да погоди — ты ведь у нас грамотей, я тебе привезу книги: ну, может, и одолеешь, разумник.

Миша жадно стал читать книги, вспоминая от слова до слова всё, что ему рассказывал старичок, и, завидев дядю в дребезжащих старых дрожках — «калибрах», — он превозмогал неподвижность и бежал встречать дорогого гостя, крича на ходу:

— А книжку привезли?

И дядя протягивал ему желанную обещанную книжку: «О странствиях вообще», издание времён Екатерины II.

Миша забирался в укромный уголок, под обеденный стол, где бы ему никто не помешал до обеда, и принимался за чтение. Книга была написана напыщенным языком, и детской голове трудно было её осилить, но Миша, хоть и приходилось по нескольку раз перечитывать некоторые страницы, с упоением читал о путешествии знаменитого Васко да Гама, и приключения этого человека кружили ему голову.

Когда Ирина Фёдоровна хотела украдкой спрятать от него «вредную книгу», заставлявшую его прятаться под столами, Миша поднял крик.

— Ну, бросьте — тронули мимозу, — добродушно сказал Иван Николаевич, а старичок-родственник прибавил:

— Бросьте: вреда книга не принесёт, а Мише лучше читать, чем бить баклуши.

Он привёз Мише и другие тома того же собрания путешествий. И, выводя контуры ушей, носа, Миша думал о Цейлоне, Суматре, Яве, о кофейных плантациях, о кокосовых пальмах и пышных цветах, о беспредельном океане...

Он рисовал и думал:

«Вот здесь маленький мыс, где приставал корабль Колумба, а вот залив, где нашли первые следы краснокожих...»

И он восторженно рассказывал о прочитанном девочкам.

В яркий солнечный день, выходя в сад, Миша ложился на лужайке под тень большого лопуха или папоротника и думал, что лежит в громадном тропическом лесу, где бананы свешиваются над ним, где обезьяны бросают в него шелухой ананасов. Сейчас зашевелятся ветви, но не тигр бросится на Мишу, а нежные блестящие колибри слетят сверху и закружатся на солнце резвым хороводом... А павильон на островке пруда кажется ему дворцом могущественного раджи.

— Мишель, где ты, дитя моё? — звала Роза Ивановна.

Миша отозвался, не сразу отрываясь от лучезарного сна...

Кончалось лето 1812 года. В эту пору только и говорили о французах, которые шли громить Россию. Рассказывали о могучей силе французского императора Наполеона и о страшной численности неприятеля. В Успеньев день приехавшие в гости в Новоспасское соседи принесли страшную весть, что французы идут на Смоленск. Новоспасское, расположенное близ притока реки Десны, было вовсе не так уже безопасно.

— А что, не придётся ли и нам выбираться из родного гнезда? — говорил Иван Николаевич жене. — Тогда прощай все мои затеи...

Кругом рос страх к Бонапарту; многие помещики выбирались из своих вотчин.

На Розу Ивановну дворня немного косилась за то, что она была француженка, хотя она так обрусела, что не знала, есть ли у неё во Франции родные, и с ужасом думала о том, что её вдруг могут выгнать за пределы России.

Встречались по дороге телеги, сопровождаемые русскими солдатами; на них везли раненых; привезли их и в Новоспасское.

Губернский город Смоленск был взят французами; город пылал; жители спасались бегством. Горела Вязьма; говорили, что русские повсюду сжигают свои усадьбы, чтобы они не доставались врагу; рассказывали о битве под Лубиным, о Бородинском бое, а 2 сентября без единого выстрела французам была отдана Москва.

Все в Новоспасском плакали о Москве, будто хоронили что-то живое.

— Ну, что же, надо и нам выбираться, — решил наконец Иван Николаевич.

И стали приготовляться громадные возы с разным скарбом, возки с «важами» — широкими укладками, которые привязывались наверх, тяжёлые дормезы с лошадьми ярусом, карета — сущий дом, запряжённая шестериком сильных лошадей.

Детей охватила сутолока сборов; они метались от дома к возам, всё боясь забыть уложить свои любимые игрушки.

Миша незаметно сунул под сиденье кареты палку и два медных таза.

Дети стояли на заре на террасе, перед клумбой с георгинами и астрами, совсем одетые, вздрагивали от утреннего холода и прощались с милым садом, залитым золотом и пурпуром сентябрьской раскраски. Им было жалко этих трепещущих в осенней истоме старых клёнов, что сомкнулись навесом над аллеей, таких нарядных в осеннем уборе.

Был август; кончилась уборка хлеба. У подъезда Новоспасского дома остановилась карета старшего брата Евгении Андреевны Афанасия Андреевича Глинки, и из неё вышел Афанасий Андреевич, одетый с иголочки, и нарядная, шуршащая шелками, в широком салопе жена его Елизавета Петровна. За ними на телегах следовал крепостной оркестр.

Садилось солнце; к террасе подошли жницы с громадным снопом, украшенным цветами. Низко кланяясь, поднесли они этот сноп господам и, чтобы забавить гостей, затянули песню:

Ой, ты, сад, виноград,

Зелёная роща...

Из окна слушает Миша, и нежат ему душу родные звуки.

— Плясовую! — командует Иван Николаевич.

И две плясуньи выходят в круг, машут белыми платочками и под балалайку откуда-то появившегося парня плывут лебёдушками... Жниц угощают на кухне, и в столовой для господ готов великолепный ужин, и в то время как помещики подходят к дамам, чтобы вести их к столу, десятилетний Миша, забившись в уголок, не спускает глаз с оркестра дяди.

Что делали эти люди, возившиеся около своих труб, больших и маленьких, водившие смычком по скрипкам и ещё каким-то большим инструментам? Когда они начинали играть — звуки были ужасны. Миша морщился и затыкал уши руками. Но что это? Звуки вдруг сделались нежными и мягкими; Миша опускает руки и слушает; глаза его блестят. Знакомые звуки; где он их слышал? А, да, в девичьей, и от няни Авдотьи, когда она ему пела русские песни. Или это одна из тех мелодий, что он слышал сейчас от жниц?