Лидия Либединская - Воробьевы горы

– Платону Богдановичу?

– Да нет! – вспыхнув, досадливо ответил Саша.

– Понятно, барчонку, значит!

Саша молча кивнул головой.

– От Старой Конюшенной до Кунцева этак часа два ходу станет… – почесывая в затылке, проговорил Василий. – Да два обратно…

Саша смотрел на него с надеждой.

– Ну ладно, – решительно сказал он. – На рассвете отправлюсь. Только, смотри, чтобы батюшка, не дай бог, не проведал, а то будет мне на орехи!

Саша сунул Василию заветный конверт. Василий повертел его, разглядывая странно надписанный адрес.

– А чего тут вместо букв знаки какие-то? – спросил он с любопытством.

– Это алгебраические формулы, чтобы никто не догадался, если письмо попадет в чужие руки, – серьезно ответил Саша.

– Из моих в чужие не попадет, – добродушно сказал Василий, с невольным уважением поглядывая на затейливого барчонка…

Утром Саша еще лежал в постели, когда дверь приоткрылась и большая рука Василия бросила на пол долгожданный голубой конверт. Саша быстро поднял его и, не распечатывая, прижался к нему щекой.

– Да, Ник, это тебя ждал я всю свою жизнь! – тихо прошептал он. – Друг мой, истинный друг!

Невозможно поверить! Сорвался с петли, белый колпак упал с головы, и всем открылось окровавленное, искаженное страданием лицо.

– В России даже повесить не умеют…

Это были его последние, слова.

Царь обещал, что крови не будет, и заменил четвертование повешеньем. Милость монарха. Но не может быть убийства без крови. Кровь Рылеева окрасила эшафот.

Саша помотал головой. Страшно. Он шел среди пестрой и шумной толпы, заполнившей Кремль. Прямо перед ним из-за зубчатой стены розовели, желтели, голубели витые купола Василия Блаженного. Ярко светило солнце в высоком июльском небе, вторя его яркому свету, весело взблескивали золотые маковки церквей и посылали в небо ответные, куцые, негреющие лучи.

Звенели, радовались колокола: дан-дон, бом-бим-бан… Идет торжественный молебен.

Николай Первый празднует победу над мятежниками. Страшно.

Саше казалось, что он присутствовал при казни – так живо рисовалась ему белесая петербургская ночь, барабанный бой, острый шпиль Петропавловской крепости. Протяжный голос Рылеева – разве он не слышал его? – «Простите, простите, братья!»

Дан-дон, дан-дон!

На валу играет музыка, все громче, громче…

Разносчики снуют в толпе, юркие и крикливые.

Но Саша не слышит и не видит их.

– Умышляли на лишение свободы…

– Квасу, холодного квасу! – Звонкий, зазывной удар кружки о ведро.

Саша протискивался все вперед и вперед. Куда он идет?

– Умышляли на цареубийство….

– Пряники печатные, мятные, ароматные!

– …И еще, говорят, на изгнание и истребление царской фамилии умышляли…

– Мак, сладкий мак, вязкий мак! Купи, барин, купи маковку!

Саша отмахнулся от назойливого лоточника. Его словно разбудили, и он огляделся.

Люди, толкая друг друга, спешили куда-то. Им не было до Саши никакого дела. Маленький старичок в дворянском мундире, беззубый и плешивый, весь оплывший желтым жиром, говорил, потирая маленькие руки:

– Сочинял и распространял возмутительные стихи…

Саша остановился и прислушался: о Рылееве.

– Во время мятежа сам приходил на площадь… – Старичок перекрестился – Прости, господи!

«Как они ненавидят его! И боятся, боятся…»

Саша протиснулся мимо старичка, стараясь не коснуться его плечом, – такое чувство гадливости вызывал он в нем. Вперед, вперед…

– Куда ты, милый, глядеть надо! – пухлая розовощекая женщина в цветастом платке отстранила Сашу мягкой рукой. – А ты ладненькой…

Вперед, вперед…

– При первом разе трое – Рылеев, Каховский и Муравьев сорвались с петли, – говорил высокий седоусый человек.

Саша оглянулся, услышав сочувствие в его голосе.

– А малины-то нонче уродилось видимо-невидимо! – раздумчиво, нараспев сказала какая-то баба.

– Коли сорвался, господь смерти не хочет, помиловать надо было… – быстро затараторила старушка, повязанная чистым белым платочком в мелкий черный горошек. – Выходит, грех на душу взяли…

– Составляли планы, приуготовляли способы к бунту… Дин-дан-дон-дон!..

– Жаркий июль, грибов нонче, как своих ушей, не видать!

– Изменники отечества…

– Дождичка бы…

– Шелка что-то подорожали…

– Мученики…

Дон-дан, дон-дан-дон!

– Ишь, раззвонились, слова не услышишь!

Толпа гудит, шаркает множество ног, солнце печет нещадно и ярко, пот градом катится по красным возбужденным лицам, высоко плывут облака, мирные, белые, равнодушные.

Где-то позади остались Луиза Ивановна и отец. Саша идет один среди гудящей пестрой толпы, мимо старинных церквей и соборов, мимо зеленого, шумящего безмятежной листвой Тайнинского сада, по щербатой, горбатой кремлевской мостовой.

Дон-дан, дон-дан… – поют кремлевские колокола, и им откликаются все сорок сороков московских церквей: дин-дан, дан-дин-дон!

В Успенском соборе патриарх Филарет служит благодарственный очистительный молебен.

Очистительный? Да.

Благодарственный? Да.

За что благодарят?

«За ниспровержение крамолы, угрожавшей междоусобицей и бедствием государству всероссийскому, и за дарование победы благочестивейшему императору Николаю Павловичу…»

Вокруг собора на коленях стоят гвардейские офицеры, кланяются, крестятся – тоже благодарят.

– Я ненавижу тебя, – шепчет Саша. – Убийца!

Из дверей Успенского собора появляется московская знать: мужчины в орденах и лентах, дамы в длинных платьях, старухи в высоких чепцах с кружевами. Мелькнула полная и грациозная фигура сенатора, исчезла, а вон князь Феодор Степанович…

Дон-дан, бом, бим, дан-дон…

Ликуют колокола, радуются расправе над пятью лучшими сынами твоими, Россия!

С набережной раздались пушечные залпы – царь торжествует победу над мятежниками.

Толпа стремительно бросилась к набережной – смотреть, как стреляют. Она поволокла за собой Сашу, но он упирался локтями, сжимая кулаки, и продолжал шептать воспаленными, сухими губами: «Я не пойду с вами! Я не хочу! Я ненавижу твой трон, твои пушки, я презираю кровавые ваши молитвы!..»

А толпа волокла его за собой все дальше и дальше.

«Я буду бороться, всегда, вечно, до самой смерти! И Ник тоже, мы вместе… Ник, где ты?!»

Да кончится ли когда-нибудь это лето?

И лето кончилось. Приближался октябрь. Сегодня Ник должен вернуться в город.

Наконец-то!

Саша с утра не находил себе места. Он мысленно беседовал с другом, представляя, как они будут сидеть в тихой комнате до позднего вечера, пока не загорится в окне заветная звезда. Снова рядом, и никто им на свете больше не нужен.