Михаил Жестев - Лето без каникул

Русаков умолк, он шел задумчивый, а когда они поравнялись с улицей, круто спускающейся к переправе, громко рассмеялся:

— Удивляюсь я, Игорь, как это у нас получается. Из головы спор с Яблочкиной не выходит. Вот вроде все думают о колхозе. Все о нем заботятся. Предлагают, внедряют, организовывают. Только один председатель недопонимает, не проявляет заинтересованности, недооценивает. Ох, уж эти председатели! И зачем только выдумали эту, всем мешающую должность?!

Много ли прошло времени с тех пор, как ребята решили остаться в Больших Пустошах? Но они уже другими глазами смотрели на окружающее. И прежде всего перестали чувствовать себя некими существами, опекаемыми папами и мамами. Исчезла необходимость перед кем-то отчитываться, боязнь вызвать родительское неудовольствие. На смену пришло сознание своей взрослости и трудовой независимости. Все это делало значимой собственную личность. И, конечно, собираясь в клуб, они считали, что никто не вправе их поучать, как танцевать, с кем танцевать и когда вернуться домой после танцев. Они были самостоятельны и ничем не ограничены. Будущее? Зачем о нем думать? А настоящее, да еще когда впереди все лето, их устраивало. А чем плохо? Отработали, а после веселись, танцуй, гуляй.

По традиции шли в клуб, как на гулянку. Шумной компанией, посреди улицы, с песнями. Так повелось с давних единоличных времен, когда Большие Пустоши делились на три конца: церковный, болотный, паромный. И каждый конец враждовал друг с другом. Не приведи, господи, тому, кто с болота, появиться в одиночку на гулянке у церкви, или с паромного — вдруг на болотном конце. И хоть давно нет былой вражды между разными концами деревни, и не на гулянках веселится молодежь, а на клубных вечерах, все же, прежде чем пойти в клуб, собираются одни у парома, другие у пожарной команды — и по-прежнему идут в клуб компанией девчонки и парни. Идут посреди улицы и поют громко, и шутят весело, а бывает и зло.

— Данька! А где твоя стиляжная рубашка? В обезьянах…

Это Игнашов задирает Тесова. Тесов в ответ корчит рожу, и оттого его подвижное лицо становится и впрямь похожим на обезьянье.

— Ого, Данька! Правда, до настоящей обезьяны тебе далеко, но ты молод — и у тебя все впереди.

— Но ты уже настоящая обезьяна, — ржет в ответ Тесов и в доказательство тычет кулаком в волосатую грудь Игнашова. — Ну чем не обезьяна?

— Не отрицаю, — соглашается Игнашов и сам еще больше распахивает рубашку. — Только не забудь, Данька, одного. Чтобы человек не вздумал отрицать свое прошлое, одним природа дала обезьяньи волосы, а другим обезьяньи мозги.

Они шли к клубу через всю деревню. Мимо окон, в которых шевелились занавески, мимо скамеек, на которых восседали большепустошцы. Ох уже эти шевелящиеся в окнах занавески! Сколько за ними скрывается любопытства, тайных взглядов, иронических усмешек. А скамейка у калитки? Нет лучшего места для деревенских пересудов. Тут можно не спеша всласть поговорить! О чем угодно и о ком угодно. И перекурить, и семечки погрызть. Летом — в холодке, весной — на солнышке. Так вот они какие, школяры! Скажи пожалуйста, остались в колхозе. Не ждали и не гадали. И даже первые кланялись.

— Здравствуй, Игорь. Поработал ныне?

— Маленько попахал.

Они представлялись всем новоселами, хотя и жили здесь от рождения. И многие пришли в клуб, чтобы поглядеть на них, словно никогда раньше не видели. Даже какие-то старухи полюбопытствовали. И, прежде чем войти в клуб, остановились на бывшей церковной паперти, истово перекрестились. Паперть есть паперть, независимо от того, что там дальше за воротами, клуб или церковь.

Большепустошцы разглядывали своих новых работников и говорили о них громко, не стесняясь:

— Нет, ты скажи мне, Иван Трофимович, разве это порядок? Деревенские ребята, которые без образования, кто куда разбрелись, а которым в ученье идти — они землю будут пахать?

— Нам такие тоже нужны. Иль не крестьянские ребята?

— В плечах не те.

— Это их жизнь обузила. А по отцам да по матерям они самые настоящие, деревенские. Разве что бледности побольше. Да это с экзаменов у них.

И снова разговор, уже между собой:

— А здорово знают машину ребята?

— Коль хорошо работают на ней, значит, знают.

— Все равно толку мало будет. Поживут немного и разбегутся. Одна цена — что им, что Ваське Про́центу. Гости!

— Наперед не говори.

— Зацепки нет. Не наследники они земле.

И вот уж зароились вокруг Русакова молодухи. Они весело поглядывали на ребят и громко смеялись.

— Обманул ты нас, Иван Трофимович, посулил — мужиков прибавится.

— И то верно, какие это мужики.

— Были бы годков на десять постарше.

— И опять же половина девчат.

— Последних женихов отнимут.

— Так и отнимут? Им еще в девках ходить да ходить.

Все ждали музыку. Ведь нигде нет такого обилия музыки, как в деревне. Симфонической, и оперной, и эстрадной. В общем, всей той музыки, которая передается по радио. Ведь радио в деревне, как правило, не выключается. И гремят оркестры, хоры и солисты с раннего утра и до поздней ночи. Одна беда: никто ее не слушает. Другое дело — гармонь. Как заиграет, как затянет какую-нибудь «Реченьку быструю» или что-нибудь душещипательное про любовь в семнадцать лет — ничего не надо, дай только послушать. И еще балалайка. «Ах вы сени…» Под балалайку даже старики пляшут. Ходи, ноженьки, в сапоженьках! А вот что касается танцев, то тут деревня не хочет отставать от века. В сельском клубе танцуют то же самое, что во Дворце культуры большого города.

Из-за кулис на сцену вышел баянист. Он присел перед микрофоном, пощелкал его — и вот из репродукторов, прикрепленных в разных притворях, загремел вальс.

Именно в эту минуту Игорь увидел Татьянку. К ней подошел Юрка Игнашов. Игорь прислонился к стене. Извечное место для всех нетанцующих и не нашедших себе пару. А посреди зала, на каменном щербатом полу церкви закружились пары, и каждая на свой манер. Володька Рюмахин похож на индюка. Танцует неуклюже, растопырив пальцы на спине у своей дамы. Игнашов Юрка — свободно, весело, о чем-то разговаривая с Татьянкой, и в то же время со сдержанностью, свидетельствующей о некоторой танцевальной школе. А Васька Про́цент облапил Кабанову и ведет ее с деревянным выражением лица, вихляя всем телом и выписывая задом восьмерку — смотрите, мол, вот она где, культура, не зря же я уехал из Больших Пустошей. Еще вальс не кончился, когда Игорь почувствовал, что кто-то дотронулся до его плеча.

— Татьянка? А где твой кавалер?

Она словно не расслышала.