Владимир Разумов - Троицкие сидельцы

— Под ложечкой засосало, Афоня? А ты не бойся, устоит мельница, палят из маленькой пушки, такая не завалит. Фунтов десять ядро, не боле. Вот ежели бы пудика на два…

Новое ядро с оглушительным треском ударило в крышу. Жолнеры на другой стороне Кончуры приветствовали радостными криками успех своих канониров.

Деревянные обломки разрушенной крыши посыпались на стрельцов. Чертыхаясь, они расчистили завал, очутившись под открытым небом.

— Ничего, братцы, не унывай, — говорил Степан бодро, — зато теперь хорошо вокруг видно.

А пушка все палила и палила, разламывая мельницу.

— Пристрелялись, проклятые, головы не поднять, — признал Ванька Голый, когда очередное ядро с гудением пронеслось над самыми мешками с песком, за которыми укрывались стрельцы. — Того и гляди, убьют до смерти!

Опять потянулись минуты тягостного ожидания, и тут ядро с такой силой ударило в мешок, к которому тесно приткнулся головой Степан Нехорошко, что тот потерял сознание и не скоро пришел в себя. Очнувшись, он с трудом приподнялся и сел.

— Голова болит? — спросил Миша.

Степан утвердительно качнул головой, сморщился от боли.

— Гудит, как котел.

— Спасибо скажи, — заметил Афоня Дмитриев, — что на плечах она гудит, а не на земле.

— Теперь твое место — самое безопасное, — утешил Ванька Голый, — ядра из одной пушки никогда рядом не падают, давно люди приметили.

— Гляди, опять идут на приступ! — тревожно закричал Афоня, бросаясь вниз по чердачной лестнице во двор.

На этот раз жолнеры установили сразу пять лестниц и в трех местах одновременно стали ломать забор. Пушка замолчала — боялись попасть в своих.

Наступила решительная минута — одни жолнеры кинулись в пролом в заборе, другие, поднявшись по лестницам, спрыгивали во двор. Стрельцы выпалили в атакующих, и ни один заряд не пропал даром. Мгновенно подняли они по второму ружью, и снова загремели ружья. Жолнеры остановились, а с чердака ударил новый выстрел и почти сразу вслед — другой. Нападающие отступили, а прорвавшиеся во двор бросились обратно к пролому; за ними кинулись стрельцы. Двух настигли.

Рассчитывая обороняться под прикрытием стен, Степан приказал отойти назад, на мельницу. Из маленьких оконцев, как из бойниц, можно было поражать всех, кто появится во дворе.

Ворвавшиеся во двор жолнеры, разъяренные неудачами, были готовы смести сопротивлявшихся стрельцов. Они беспрепятственно добежали до середины двора, удивленные тем, что им в самом деле удалось переступить роковую черту. Замедлив бег, они неуверенно двинулись к мельнице. И опять раздались выстрелы без промаха, в упор. Оставив убитых во дворе мельницы, нападавшие отступили.

— Мне надоело ждать, ротмистр! Три дня провозиться с мельницей! Позор!

Вытянувшийся в струну ротмистр Брушевский испуганно смотрел на гневного Лисовского.

— Мои жолнеры сражаются, как львы…

— Значит, их командир — осел? Неутешительное признание! — Лисовский издевательски фыркнул. — Но в моем войске найдется немало отважных рубак на место одного растяпы!

Кровь бросилась в голову шляхтичу, не привыкшему к таким оскорблениям. Но он хорошо знал свирепый нрав Лисовского и подавил обиду. В конце концов, не он первый познакомился с грубостью воеводы, не он и последний.

— Пан Лисовский, я не заслужил таких слов.

— Не нравится осел и растяпа? Тогда болван и размазня! Восемьдесят пять пехотинцев не могут взять мельницу! Пять пушек стреляют по этой болячке на нашей спине, вместо того чтобы сокрушать крепость, а результат? Слышишь, Иван Брушевский, пятьдесят восемь пушек непрерывно стреляют по крепости, и она скоро падет. Пять пушек три дня подряд разваливают не каменную даже, а бревенчатую избу, и бесполезно! Тогда, может быть, любезный пан прикажет весь огонь направить на мельницу?

— Мне донесли, что там сражаются более полусотни отборных дворян. Кроме того, из монастыря каждый день прибывает подкрепление, возможно, через подземный ход, который тянется до самой крепости.

Лисовский хрипло захохотал. Брушевский не смеялся.

— Свыше полусотни… О-хо-хо! Подземный ход! Ха-ха-ха! Подкрепление! Клянусь честью, я сейчас лопну!

Он упал в кресло, колотя себя руками по толстым коленям, туго обтянутым прекрасным голубым сукном.

— Ну, ты, ротмистр, порядочный брехун, такой брехун, каких мало! Я бы тебя за это перекрестил и назвал бы не Брушевским, а Брехуновским!

— Но мои лазутчики! — в отчаянии воскликнул вконец уничтоженный ротмистр. — Мои лазутчики…

— Брешут твои лазутчики, и ты тоже брешешь, пан Брехуновский!

— Я привык сражаться, а не сочинять небылицы. Мои раны говорят сами за себя. И последнюю получил вчера.

Лисовский поднялся во весь свой небольшой рост. В его глазах не было и намека на веселость.

— Ах, да, ты же шляхтич и у тебя есть честь! Говори, когда возьмешь мельницу. Говори точно, чтобы потом без обиды болтаться на осине вместе со своей честью!

Брушевский помертвел.

— Три… может быть, если удачно…

— Не мычи, у тебя есть язык.

— Полагаю, что двух дней мне… да, двух будет достаточно.

— Так много?

— Один день.

— Нет, ротмистр, не годится: мельница будет взята сегодня ночью! Немедленно поднимай роту и жди меня — я сам поведу твоих баранов на штурм.

— Заслуживает ли несчастная мельница чести быть взятой славным полководцем Речи Посполитой?

Лисовский еле заметно усмехнулся столь откровенной лести. К тому же он не мог считать себя полководцем Речи Посполитой, откуда ему пришлось несколько лет назад бежать под угрозой смертной казни за участие в мятеже против короля.

— Я слышал от литовцев хорошую поговорку: маленькая кочка может опрокинуть большую телегу. А ты, ротмистр, этого не понимаешь, иначе не говорил бы так презрительно о мельнице. А теперь ступай.

Брушевский быстро шел к землянкам своей роты по темному лагерю: Лисовский запретил зажигать костры на открытом месте, чтобы не давать ориентира русским пушкарям. Возле ближайшей землянки он заметил часового, присевшего на пенек. Обхватив ружье обеими руками, он дремал. Ротмистр рванул ружье к себе. Часовой вскочил.

— Дры-ыхнешь! — прошипел Брушевский и с наслаждением влепил часовому кулаком в лицо. Тот лишь охнул.

Брушевский ворвался в землянку. Утомленные ежедневными боями, солдаты спали. Брушевский выпалил в потолок из пистоля. Солдаты повскакали с лежанок, хватая оружие.

— Вста-а-ать! — заорал ротмистр. — Негодяи, — он вспомнил Лисовского, — перевешать вас всех надо!

Он метался по землянке, срывая на жолнерах свой гнев, обиду и страх, внушенный угрозой Лисовского. Жолнеры непонимающе смотрели на командира.

— Ослы! — бушевал Брушевский. — Один сброд собрался в роте!