Владимир Разумов - Троицкие сидельцы

— Горит, горит! — закричали стрельцы, потрясая оружием. Яркое пламя осветило бойцов, озарив их лица красным светом. Но еще рано было торжествовать. Чуть в стороне к стене опять приблизился один турус, и всё новые отряды подходили к крепости под покровом ночи. Снова разгорелся бой на стенах. И так он не прекращался всю ночь.

Когда стало светать, сражение затихло. Лишь небольшой отряд, человек в сорок, замешкался около туруса, пытаясь сдвинуть с места полуразбитую башню.

Отворились Конюшенные ворота, и всадники помчались к передвижной башне. Навстречу прогремел беспорядочный залп, который убил наповал одного стрельца, но тут налетели другие, порубили стрелявших, а остальные побросали оружие, моля о пощаде. Им велели прихватить несколько легких пушек и заставили бежать в крепость, потому что Лисовский послал сотню копейщиков на выручку попавших в плен. Так закончился ночной майский приступ.

— Ты, дьякон, понимаешь, что ты говоришь?

— Когда говорит монах, то это значит, что он это обдумал, понимает и уверен в истинности.

— Это дикий бред то, что ты здесь нам плел!

— Воевода, гнев — плохой советчик.

— А я говорю — это клевета, и не позволю честного человека оговаривать! Не позволю!

Голохвастов в сильнейшем волнении ходил по небольшому залу. Толстый ковер заглушал его грузные шаги. Дьякон Гурий Шишкин стоял прямо, неподвижно, с бесстрастным лицом. Князь Долгорукий сидел в кресле и был мрачен. Он покрылся липким, холодным потом. Незаметно вытирал мокрые ладони о края тяжелой яркой скатерти, свисавшие со стола. Игра зашла слишком далеко, он теперь был прочно привязан к Гурию, которого ненавидел и с которым обречен был сообща погубить человека. Погубить или погибнуть самому. Он вспомнил первый разговор с Гурием, его уговоры, уверения, что все обойдется без крови: отстранят, мол, Иосифа от казначейства, станет он старцем-книжником, и все. Но теперь дело поворачивалось совсем по-иному.

— Погоди, воевода, клеймить клеветою мои речи. Вот ты не знаешь, как мне, бывшему другу Иосифа Девочкина, больно обвинять его. С кровью отрываю этого человека от своего сердца. Видит бог, я любил его.

— Так в чем же его, как ты уверяешь, предательство? Берегись, чернец, все твои наветы проверю!

— Напрасно обижаешь меня недоверием и угрозами. Посудите сами, воеводы, зря ли я наговариваю на казначея. — Худые, обтянутые кожей, широкие скулы Гурия покрылись красными пятнами. — Первая вина Иосифа: он продал душу дьяволу. Я сам видел несколько раз, что по ночам он пишет колдовские письмена, а руку его водит искуситель. Стоило мне сотворить в его сторону крестное знамение… — Гурий показал, как он это делал, — и он вдруг в изнеможении откидывался назад, руки безжизненно повисали, а в трубе начинало выть. И после этого он уже ничего не мог писать, гасил свет. И всегда он гасит свет, прежде чем убрать свои дьявольские страницы неизвестно куда. И достает их тоже в темноте. Разве во тьме делают добрые дела, скажи мне, воевода Алексей Иванович?

Голохвастов яростно потряс головой.

— Так же и тебя можно обвинить, и меня, и любого! Кто еще видел?

— Господь, к счастью, избавил других. Но это не все. Часто он бродит ночами по обители, и все больше под стенами ходит, бормочет невнятно. Ежели для тебя, воевода, связь с дьяволом — бред и пустяк, который ничего не может доказать…

— Не сметь, дьякон, не гневи меня!

— …то что ты скажешь, ежели он ночами стакнулся с иноземцами?

— Да с чего ты взял? Пока одни бездоказательные наветы слышу.

— Ответь мне, воевода, ты помнишь, как ввечеру, в феврале месяце, мы сидели и думали об укреплении слабых мест в обороне?

Голохвастов почувствовал скрытый подвох.

— При чем здесь тот совет? Четыре месяца прошло!

— Не забыл ли: речь вели и про Нагорный пруд. Ты сам строжайше запретил упоминать в разговорах про отводные трубы.

— Ну?

— И не забыл ли воевода Алексей Иванович Голохвастов: кто там сидел, держал тайный совет?

— Говори же, что затаил?

— Напомню, нас было там четверо: ты, князь воевода, я и Иосиф. А больше о трубах не знал никто! И сказать христопродавцу Ошушкову об отводных трубах мог один казначей!

Алексей Иванович при этих словах будто впервые увидал Гурия Шишкина, посмотрел на него долгим изучающим взглядом.

Слышалось тяжелое дыхание обоих.

— Брат Гурий, тебе крови захотелось!

— Если гнилью поражена рука, то отруби руку, чтобы спасти все тело.

— А мне сдается, — медленно проговорил Голохвастов, почти шепотом, — что выдал тайну не Иосиф, а ты, Гурий Шишкин!

Монах покачнулся и судорожно перекрестился.

— Неправда, — выдавил он из себя. — Грех берешь на себя, воевода.

— Верю, что неправда, но почему же ты не веришь собрату своему? И вот это твое неверие — самый тяжкий грех.

Но Гурий уже взял себя в руки.

— Мои слова нельзя опровергнуть, ибо это правда, клянусь, как перед Страшным судом, положа руки на святое Евангелие. — И Долгорукий увидел, как Гурий придвинул к себе книгу в красном переплете и, коснувшись ее, перекрестился. — И хочу добавить об Иосифе: он не только изменник, он тать ночной. Продал душу дьяволу, сердце — латинам, осаждающим нашу неприступную крепость, а руки его грязные, ими он грабил и грабит по сей день монастырскую казну.

Гурий предупреждающе поднял руку, остановив воеводу Алексея.

— Не торопись с вопросом, воевода. Случайно один монах, он готов поклясться, видел, как ночью казначей крался из подклети в келью и шел в темноте легко, будто таким путем ходил и раньше частенько. А в руке его мешочек кожаный, и в нем позванивало. Я тогда изругал чернеца и повелел ему целый месяц каяться и отмаливать вину за плохие мысли о достойном старце. Однако его видели ночью еще трижды у дверей в подклеть. А деньги небось прячет в тайнике.

Голохвастов не сомневался, что казначей не виновен. Да и гибельно для обороны, если вдруг начнут хватать своих по первому подозрению. Страх посеет дурные семена, и поколеблется вера в победу. Так нет же, коварный монах! Не удастся твой черный замысел!

— Слушай теперь меня, чернец Гурий Шишкин. Ты почти святой человек и, понятно, больше печешься о спасении души. Но я мирской человек, мне государь повелел оборонять важную крепость, защитить людей. Ты озлобился без меры. Не буду тебя убеждать, а властью, данной мне, велю: не смей касаться казначея, беру его под свою защиту. И тебя прошу, князь, о том же сказать монаху.

— Удивляешь ты меня, Алексей Иванович, удивляешь, — начал князь, упорно избегая взгляда воеводы. — Не могу понять: Иосиф Девочкин — вор и изменник, почему же защищать его берешься?

— Князь, одумайся!

— Нет, одумайся ты! К изменникам пощады не будет!