Шарон Крич - Две луны

Громко топая, Фиби поднялась наверх. Миссис Уинтерботтом стала угощать меня брауни, и мне пришлось сесть за стол. Всё это напомнило мне день перед тем, как мама ушла от нас. Тогда я ещё не знала, что это был её последний день дома. А мама то и дело спрашивала меня в тот день, не хочу ли я прогуляться с нею по лугу. На улице моросило, и я наводила порядок в своём столе, и вообще никуда идти мне не хотелось.

– Может, попозже, – отнекивалась я. И когда она спросила меня едва ли не в десятый раз, я не выдержала и сказала: – Нет! Я не хочу никуда идти! Что ты ко мне пристала? – И я сама не знала, почему так сказала. Я вовсе не хотела ей грубить, но это стало одним из её последних воспоминаний обо мне, и я хотела бы его изменить.

Тут в дом влетела Фибина сестра, Пруденс, с грохотом захлопнув за собой дверь.

– Я провалилась, я точно это знаю! – завывала она.

– Ох, детка, – сказала её мама.

– Провалилась! – не унималась Пруденс. – Провалилась, провалилась!

Миссис Уинтерботтом с сожалением выбросила подгоревшие брауни и спросила Пруденс, нельзя ли ещё раз пройти конкурс на приём в чирлидеры.

– Да, завтра. Но я знаю, что снова провалюсь!

– Может, я приду посмотреть, – предложила её мама.

Миссис Уинтерботтом старалась как могла ободрить её, но Пруденс была не в состоянии что-то услышать. У Пруденс сегодня была своя повестка дня, в точности как у меня в тот раз, когда моя мама хотела взять меня с собой на прогулку. Я была не в состоянии увидеть, как грустно моей маме.

– Чего? – опешила Пруденс. – Прийти туда и посмотреть ?

– Да, разве это не здорово?

– Нет! – взорвалась Пруденс. – Нет, нет, нет! Только не это! Это же будет кошмар!

Я услышала, как открылась и закрылась передняя дверь, и на кухню вошла Фиби, размахивая белым конвертом.

– Угадайте, что лежало у нас на крыльце?

Миссис Уинтерботтом взяла конверт и долго вертела его в руках, прежде чем решилась распечатать и достать листок бумаги.

– Ох! – воскликнула она. – И кто только это делает? – Она развернула послание: – Разве это важно по сравнению со смыслом жизни?

– Знаете что, – отрезала Пруденс, – мне и без этого хватает неприятностей. Я знаю, что провалю завтра отбор. Просто знаю, и всё!

И так она ныла и ныла без конца, пока Фиби не выдержала:

– Господи, Пруденс, разве это важно по сравнению со смыслом жизни?

И в эту минуту как будто щёлкнул переключатель у миссис Уинтерботтом в голове. Она зажала руками рот и отвернулась к окну. Однако она по-прежнему оставалась будто невидимой для Фиби и Пруденс. Они ничего не заметили.

– Неужели это твоё чирлидерство так важно? Ты даже не вспомнишь про него, не пройдёт и пяти лет!

– А вот и вспомню! – не сдавалась Пруденс. – Как пить дать, вспомню!

– Ну тогда через десять? Через десять ты вспомнишь?

– Да! – заявила Пруденс.

Возвращаясь домой, я всё ещё размышляла над посланием. « Разве это важно по сравнению со смыслом жизни? » Я повторяла его снова и снова. Я гадала, кто же этот загадочный отправитель посланий, и думала обо всём, что окажется не важным по сравнению со смыслом жизни. Я не считала чирлидерство настолько важным, а вот по поводу размолвок со своей мамой не была так уверена. Однако в одном я была уверена твёрдо: если твоя мама ушла навсегда, это очень важно, даже по сравнению со смыслом жизни.

Я должна рассказать о папе.

Я почти не вспоминала о нём, пока рассказывала бабушке с дедушкой историю Фиби. Ведь он был их родным сыном, и они не только знали его лучше меня, но, как часто повторяла бабушка, он был светом в их жизни. Когда-то у них было ещё трое сыновей, но одного сына задавил опрокинувшийся трактор, другой разбился насмерть, спускаясь на лыжах и с разгону налетев на дерево, а третий погиб, прыгнув зимой в ледяную воду реки Огайо, спасая друга (его лучший друг выжил, а мой дядя нет).

Мой папа остался их единственным живым сыном, но даже если бы все трое других выжили, папа всё равно был бы для них светом в окошке, потому что был вдобавок добрым и честным, простым хорошим парнем. Я не хочу сказать простым – как простофиля, я имею в виду, что он любил простые и незатейливые вещи. Его любимой одеждой были фланелевая рубашка и синие джинсы, в которых он ходил двадцать лет. Его чуть не убила необходимость купить белую сорочку и костюм, чтобы ходить на службу в Юклиде.

Он обожал свою ферму, потому что мог проводить дни напролёт на чистом воздухе, и никогда не надевал рабочие перчатки, потому что ему нравилось прикасаться к земле, деревьям и животным. И ему было очень тяжело привыкнуть работать в офисе после нашего переезда. Его душила необходимость сидеть взаперти, где невозможно было прикоснуться к чему-то настоящему.

И машина у нас была одна и та же на протяжении пятнадцати лет – голубой «Шевроле». Он даже помыслить не мог о том, чтобы с ней расстаться, – потому что касался – и чинил – каждый её дюйм. Ещё я думаю, что он не мог продать её, потому что боялся, что новый хозяин просто распилит её на металлолом. Моему папе не нравилась сама идея пускать машины в переплавку. Он часто заезжал на автомобильную свалку, бродил среди старых машин и скупал старые генераторы или акселераторы просто ради удовольствия приводить их в порядок и запускать в работу. Поскольку дедушка так и не смог научиться чинить машины сам, он считал папу гением.

Мама была права, когда говорила, что папа хороший. Он постоянно старался придумать какие-то мелочи, чтобы порадовать других людей. И это выводило маму из себя, потому что она старалась равняться на него, но для неё это не являлось таким природным даром, каким было у папы. А он мог где-то на лугу заметить цветущий куст, который понравился бы бабушке, выкопать его, привезти и посадить у неё в саду. Когда выпадал снег, он вставал пораньше, чтобы расчистить дорожку перед родительским домом.

Если он отправлялся в город за припасами для фермы, то обязательно привозил какие-нибудь подарки нам с мамой. Это были мелочи – яркий шарфик, книга, стеклянное пресс-папье. Но что бы он ни покупал, это оказывался явно тот предмет, который вы выбрали бы для себя сами.

Я никогда не видела, чтобы он злился.

– Ты как будто и не человек, – повторяла мама.

Она часто говорила что-то в таком духе перед тем, как уйти, и это пугало меня: как будто она хотела сделать его хуже, не таким хорошим.

За два дня до её ухода, когда она впервые заговорила об этом при мне, она сказала:

– Я чувствую себя такой скверной по сравнению с тобой.

– Сахарок, ты не скверная, – возразил папа.

– Вот, видишь? – вскинулась она. – Видишь? Почему ты хотя бы не хочешь поверить, что я скверная?