Шарон Крич - Две луны

В тот день Фиби ушла из школы раньше обычного: её записали на приём к дантисту. Я собралась идти домой одна, но со мной увязался Бен. Я была совершенно не готова к тому, что случилось по дороге домой, и к тому, что случилось потом. Просто мы с Беном шли домой, и вдруг он спросил:

– Тебе кто-нибудь гадал по руке?

– Нет.

– А я умею гадать по руке! – сказал он. – Хочешь, тебе погадаю? – Он взял меня за руку и очень долго её разглядывал. Его рука показалась мне горячей и мягкой. А моя вся покрылась потом как у ненормальной. Он повторял: – Хм… – И проводил пальцем по линиям у меня на ладони. Мне было щекотно, но не то чтобы противно. Солнце светило прямо на нас, и я подумала, что, наверное, было бы здорово стоять вот так всегда и чтобы он водил пальцем по ладони. Я вспомнила, как новорождённая лошадкА ничего пока не знает, а только всё чувствует. Я подумала о гладко-прекрасном складчатом мире. Наконец Бен спросил:

– Тебе что сначала: плохие новости или хорошие?

– Давай плохие. Они же не совсем плохие, да?

Он откашлялся.

– Плохая новость в том, что на самом деле я не умею гадать по руке! (Я тут же отдернула руку.) А хорошую ты узнать не хочешь? (Я уже уходила прочь.) – Хорошая новость в том, что ты позволила мне держать себя за руку почти пять минут и не шарахнулась!

Я не знала, что с ним делать. Он тащился за мной до самого дома, хотя я с ним не разговаривала. Он дожидался на крыльце, пока я собиралась, чтобы пойти к Фиби, и проводил меня до её дома.

Я уже стучала в дверь, когда Бен сказал:

– Ну, я пошёл.

Я коротко оглянулась на него и снова повернулась к двери, но в тот миг, когда я поворачивала голову, он вдруг наклонился, и я почувствовала, как его губы целуют моё ухо. Я не была уверена, что он сделал это нарочно. Если честно, я вообще не была уверена, что это случилось, потому что не успела я что-то понять, как он уже соскочил с крыльца и был таков.

Дверь приоткрылась, и в узкой щели показалось Фибино лицо: бледное и испуганное сверх всякой меры.

– Быстро, – сказала она. – Входи.

Она повела меня на кухню. Там на столе был яблочный пирог, а возле него лежали три конверта: один для Фиби, один для Пруденс и один для их папы.

– Я открыла своё письмо, – сказала Фиби и протянула его мне.

Там было написано: «Запри все двери и позвони папе, если тебе что-то понадобится. Фиби, я люблю тебя». И стояла подпись: «Мама». Я не особо встревожилась.

– Фиби… – начала было я.

– Знаю, знаю, – она не хотела меня слушать. – Не случилось ничего ужасного. На самом деле я даже подумала: вот и хорошо. Она знает, что я уже взрослая и за мной не надо всё время присматривать. Я решила, что она вышла зачем-то в магазин, или она даже вернулась на работу, хотя не собиралась являться в офис до следующей недели. Но тут пришла Пруденс и прочла своё письмо.

И Фиби дала мне письмо, адресованное Пруденс. Я прочла: «Пожалуйста, разогрей соус и свари спагетти. Пруденс, я люблю тебя». И подпись: «Мама».

Я всё ещё не особо встревожилась, но у Фиби зародились подозрения. Пока Пруденс готовила спагетти, мы с Фиби накрывали на стол. Мы с ней даже нарезали салат.

– Мне нравится такая самостоятельность, – сказала Фиби.

Когда домой вернулся папа Фиби, она показала ему его письмо. Он прочёл его и сел, не сводя глаз с листка бумаги. Фиби заглянула ему через плечо и прочла вслух: «Мне надо уйти. Я не могу объяснить. Я позвоню тебе на днях».

У меня возникло очень, очень нехорошее чувство.

Пруденс тут же начала сыпать вопросами:

– Что она имела в виду? Куда уйти? Почему не может объяснить? Почему она сама тебе не сказала? Она об этом говорила? На днях? Куда она ушла?

– Может, нам надо позвонить в полицию? – спросила Фиби. – Я думаю, её похитили или что-то в этом роде.

– Ладно тебе, Фиби! – только и сказал мистер Уинтерботтом.

– Но я не шучу! – воскликнула она. – Может, этот псих пробрался в дом и утащил её…

– Фиби, это не смешно.

– А я и не смеюсь. Я говорю серьёзно. Это могло случиться.

Пруденс всё ещё сыпала вопросами:

– Куда она ушла? Почему она никому не сказала? Она не сказала тебе? Куда она ушла?

– Пруденс, я, честно, понятия не имею, – сказал её папа.

– Думаю, нам надо позвонить в полицию, – повторила Фиби.

– Фиби, если её похитили, позволил бы ей этот псих, как ты выразилась, сесть и написать все эти письма?

Он встал, снял плащ и сказал:

– Давайте ужинать.

На прощание Фиби сказала мне:

– Моя мама пропала. Сэл, не говори никому. Ни одной живой душе.

Дома я снова застала папу над открытым семейным альбомом. Первое время он захлопывал его, едва видел меня, как будто стыдился. Однако со временем перестал делать и это. Как будто у него просто кончились силы.

На открытой странице мама с папой сидели на траве под сахарным клёном. Он крепко обнимал маму, и она как будто приросла к нему. Их лица были совсем близко, а волосы смешались. Они выглядели очень тесно связанными.

– У Фиби ушла мама, – сказала я.

Он поднял на меня глаза.

– Она оставила всем записки. Она обещает вернуться, но я не верю.

Я поднялась к себе и попыталась сделать урок по мифологии. Папа встал в дверях и сказал:

– Обычно люди возвращаются.

Теперь-то мне понятно, что он говорил обо всех людях вообще, чтобы как-то меня утешить, но тогда – в тот вечер – всё, что я услышала в его словах, была призрачная вера в то, на что я надеялась и о чём постоянно думала. Я молилась о том, чтобы свершилось чудо, и чтобы моя мама вернулась, и чтобы мы уехали обратно в Бибэнкс, и всё стало точно так, как было прежде.

На следующий день в школе Фиби ходила с неизменной жалкой, как приклеенной, улыбкой на лице. Это явно давалось ей нелегко: к началу урока по английскому у неё от напряжения уже дрожал подбородок. И она вела себя непривычно тихо. Она ни с кем не общалась, кроме меня, и то сказала лишь:

– Сегодня переночуешь у нас.

И это было не приглашение, а приказ.

Мистер Биркуэй дал нам небольшое задание. Мы должны были без раздумий и подготовки кое-что нарисовать ровно за пятнадцать секунд. Он скажет, что именно, когда все будут готовы.

– Помните, – повторил учитель, – без раздумий . Просто рисуйте. Пятнадцать секунд. Готовы? Нарисуйте каждый свою душу . Начали.

Все мы потратили первые пять секунд на то, чтобы ошалело посмотреть на него. Наконец стало понятно, что это не шутка, и он смотрит на часы, и карандаши заметались по бумаге. Я не думала. На раздумья просто не осталось времени.

Когда мистер Биркуэй скомандовал: «Стоп!», все снова ошалело уставились на него. А потом мы посмотрели на свои рисунки, и в классе поднялся шум. Мы сами удивились тому, что появилось из-под наших карандашей.