Шарон Крич - Две луны

Мама должна была ехать по этой же дороге. О чём она думала, когда видела этот указатель? Или вон тот? Когда проезжала вот это место на трассе?

Мама не умела водить машину. Она боялась машин.

– Мне не нравится такая скорость, – повторяла она. – Я люблю сама контролировать, куда я двигаюсь и с какой скоростью.

Когда она заявила, что всю дорогу до Льюистона собралась проделать на автобусе, мы с папой не поверили своим ушам.

Я не могла понять, что заставило её выбрать именно Айдахо. Я думала, что она могла просто наугад открыть атлас и ткнуть пальцем, но потом оказалось, что её двоюродная сестра живёт в Льюистоне, штат Айдахо.

– Я не видела её пятнадцать лет, – сказала мама, – и это кстати: она скажет мне правду, кто я такая.

– Я и так могу тебе это сказать, Сахарок, – возразил папа.

– Нет, я имею в виду кроме того, что я жена и мать. Я имею в виду самую основу, ту, где я Чанхассен.

После долгой поездки по плоским прериям Южной Дакоты пейзажи Бэдлендса казались особенно необычными. Как будто кто-то разгладил огромным утюгом просторы Южной Дакоты, сдвинув все высоты и горы в одно место. Прямо посреди равнины перед нами встали пики и ступенчатые хребты. В вышине синело небо, а под ним громоздились розовые, пурпурные и чёрные скалы. Вы могли встать на самом краю обрыва и смотреть далеко-далеко вниз на самые предательские провалы, обрамлённые причудливыми грубыми оползнями. Мне всё время казалось, что где-то там должны лежать человеческие скелеты.

Бабушка попыталась напевать «Па-даб-ду-ба», но ей не давала одышка.

– Па-даб… па-даб… – только и получилось у неё.

Дедушка постелил одеяло, чтобы она могла сидеть и любоваться горами.

Мама прислала из Бэдлендса две открытки. В одной она написала: «Саламанка – моя левая рука. Мне не хватает моей левой руки».

Я рассказала бабушке с дедушкой о том, как мама рассказывала мне о небе, которое кажется здесь выше всего, что ты видел прежде. Давным-давно небо было таким низким, что можно было удариться головой, если не быть осторожным – таким низким, что иногда люди просто в нём пропадали. Людям это не понравилось, и тогда они сделали много длинных шестов, и однажды все вместе подняли шесты и сильно толкнули небо. Они оттолкнули его так высоко, как могли.

– Надо же! – воскликнул дедушка. – Хорошо же они толкнули – вон оно до сих пор как висит!

Пока я рассказывала историю, рядом встала беременная женщина и стала протирать лицо влажной салфеткой.

– Эта женщина как будто несёт всю тяжесть мира, – заметил дедушка. Он предложил ей присесть к нам на одеяло.

– Я прогуляюсь вокруг, – сказала я. Я боялась беременных.

Когда мама впервые сказала мне, что беременна, она добавила:

– Наконец-то! У нас действительно получится заполнить этот дом детьми!

Сначала мне это не очень понравилось. Что плохого в том, что я у них одна? Мы втроём с мамой и папой были очень сплочённой семьёй.

Но пока ребёночек рос у неё внутри, мама давала мне послушать, как бьётся его сердце и как он толкается у неё в животе, и мне захотелось скорее увидеть этого малыша. Я надеялась, что это девочка и у меня будет сестричка. Всё втроём: папа, мама и я – убирали детскую комнату. Мы покрасили стены в чистый белый цвет и повесили жёлтые занавески. Папа ошкурил старый шкаф и заново покрасил его. Нам дарили крохотные детские вещички. Мы выстирали и отгладили каждую распашонку и пелёнку, каждые ползунки. Мы накупили новых матерчатых подгузников, потому что маме нравилось, когда на верёвках перед домом сохли целые ряды подгузников.

Единственным, о чём мы не могли договориться, – стало имя. Ни одно нас не устраивало. Ни одно не казалось достаточно безупречным для малыша. Похоже, папу это тревожило сильнее, чем маму.

– Что-нибудь к нам придёт, – уверяла мама. – Однажды безупречное имя прилетит к нам по воздуху.

За три недели до родов я отправилась погулять в лес за самым дальним полем. Папа уехал в город по делам, мама мыла пол. Она твердила, что мытьё полов идёт на пользу её спине. Папе это не нравилось, но она настаивала. Мама никогда не была слабой и изнеженной. И для неё такое занятие было вполне привычным.

В лесу я запела мамину песню «Не влюбляйся в моряка, моряка, моряка…» и решила залезть на огромный дуб. Я пела и поднималась всё выше и выше. «Не влюбляйся в моряка…»

Тут ветка подо мной подломилась, и я ухватилась за соседнюю, но она оказалась мёртвой и хрустнула у меня в руках. Я падала вниз и вниз, как в замедленном кино. Я видела листья. Я понимала, что падаю.

Когда я очнулась, оказалось, что я лежу, прижавшись лицом к земле. Правая нога оказалась подо мной, и стоило мне шевельнуться, как её пронзили раскалённые иглы боли. Я попыталась ползти по земле, но иглы добрались до мозга, и всё провалилось во тьму. Уши заполнились грохочущим гулом.

Наверное, я снова потеряла сознание, потому что, когда открыла глаза, в лесу заметно потемнело и похолодало. Я слышала, как меня зовёт мама. Судя по тому, каким слабым и далёким казался её голос, она звала меня, стоя у амбара. Я хотела было ответить, но крик застрял у меня в груди.

Мама нашла меня и понесла на себе через лес, через луг и вниз по холму к дому. Она позвонила дедушке с бабушкой, чтобы они приехали и отвезли нас в больницу. Нам пришлось целую вечность дожидаться только того, чтобы сделали снимок, и, когда наконец мы вернулись домой, все были едва живы от изнеможения. Папа места себе не находил оттого, что так не вовремя оказался в городе, и в отчаянии метался между нами двумя.

Ребёнок родился той же ночью. Я слышал, как папа говорил по телефону.

– Она не дождётся до срока, – повторял он. – Это началось сейчас, прямо сейчас.

Я проковыляла по коридору на своих новых костылях. Мама откинулась на подушку, обливалась потом и стонала.

– Что-то не так, – сказала она папе. Потом заметила меня и сказала: – Не смотри. Не думаю, что я выгляжу сейчас хорошо.

Я вернулась в коридор и сползла по стене на пол. Приехал врач. Мама вскрикнула всего один раз – долгий отчаянный стон – и потом всё затихло.

Когда доктор вынес ребёнка из комнаты, я заставила его мне показать. Бледное тельце было синюшным и крохотным, и на шейке были видны полосы там, где его задушила пуповина.

– Смерть могла наступить несколько часов назад, – сказал врач. – Я просто не могу определить точнее.

– Это был мальчик или девочка? – спросила я.

– Девочка, – шепнул врач.

Я спросила позволения её потрогать. Она всё ещё сохраняла немного тепла из тела моей мамы.

Она была такой умиротворённой и прелестной, и я попросила подержать её, на что доктор возразил, что это не лучшая идея. Я подумала: а если она оживёт оттого, что я возьму её на руки?