Шарон Крич - Две луны

Моя мама, мой папа и я – все казались довольными и счастливыми в нашем доме, пока не умер ребёнок. И можно ли считать, что ребёнок умер, если он даже не дышал? Или его смерть и рождение случились одновременно? Может ли кто-то умереть до того , как родился?

Семья Фиби не казалась счастливой, даже до появления психа, до посланий, и до исчезновения миссис Уинтерботтом. Я знала, что Фиби уверена в том, что её маму похитили, потому что для Фиби невозможно вообразить, будто её мама ушла по другой причине. Я хотела позвонить Фиби и сказать, что её мама могла уйти, потому что должна была что-то найти для себя, что она могла быть несчастна, и, может быть, Фиби не могла ничего с этим поделать.

Когда я рассказала об этом бабушке с дедушкой, дедушка спросил:

– Ты имеешь в виду, что Пипи могла быть ни при чём?

Они тут же переглянулись. Они ничего не сказали, но что-то в их взглядах заставило меня предположить, что я сказала нечто важное. Впервые за всё время мне открылось, что, может быть, моя мама ушла не из-за меня. Что у неё была совершенно другая причина. И что мы не можем распоряжаться своими мамами.

В тот вечер, после доклада Фиби о Пандоре, я думала о надежде из её ларца. Может быть, когда ты так ужасно страдаешь от горя, и Фиби, и я сумеем сохранить надежду на то, что всё наладится?

Когда мы проехали мимо первого указателя на Блэк-Хилс, голоса у меня в голове снова сменили песню и стали нашёптывать: спеши-спеши-спеши . Мы слишком надолго застряли в Южной Дакоте. У нас оставалось всего два дня и очень долгая дорога.

– Может, мы пропустим Блэк-Хилс? – предложила я.

– Что? – сказала дедушка. – Пропустим Блэк-Хилс? Пропустим гору Рашмор? Мы не можем этого сделать!

– Но сегодня уже восемнадцатое. Пятый день.

– У нас что, установлен крайний срок, о котором я не знал? – удивился дедушка. – Чёрт, мы всё время только и… – бабушка строго глянула на него. – Я просто должен увидеть этот Блэк-Хилс, – сказал он. – Мы быстро, цыплёночек.

Голоса шептали мне: спеши-спеши-спеши . Я знала, что мы не успеваем в Айдахо вовремя. Я даже подумала о том, как бы улизнуть от бабушки с дедушкой, пока они будут прохлаждаться в Блэк-Хилс. Может, меня подвезёт кто-то, кто умеет водить быстро, но при одной мысли о скоростной езде и извилистой трассе – особенно о крутых поворотах на спуске к Льюистону, штат Айдахо, – мне стало страшно и тошно.

– Чёрт! – воскликнул дедушка. – Дам-ка я тебе порулить, цыплёночек! А то скоро совсем свихнусь от этих поворотов!

Конечно, это была шутка, но он знал, что я умею водить машину. Он научил меня водить его старый пикап, когда мне исполнилось одиннадцать лет. Мы исколесили все разъезженные дороги на его ферме. Я вела машину, а он покуривал трубку и рассказывал свои истории. Он говорил:

– Ты чертовски хороший шофёр, цыплёночек, но не проболтайся маме, что я тебя научил. Она из меня всю душу вынет.

А мне нравилось водить тот старенький зелёный фургон. Я мечтала, как получу права, когда мне исполнится шестнадцать, но потом, когда мама ушла, что-то со мной случилось. Я стала многого бояться, чего прежде никогда не боялась, и вождения в том числе. Я даже старалась вообще не ездить в машинах, не говоря уже о том, чтобы их водить.

Блэк-Хилс, Чёрные холмы, оказался на самом деле не таким уж чёрным. Там росли сосны, и, может, ночью они и выглядели чёрными, но мы проезжали мимо них средь бела дня, и они были тёмно-зелёного цвета. Это было завораживающее зрелище, все эти проносящиеся в окне тёмные громады. Над соснами свистел холодный ветер, и высокие кроны таинственно шептались между собой.

Мама всегда хотела увидеть Блэк-Хилс. Это было одно из мест, к которым она сильнее всего стремилась в своей поездке. Она часто рассказывала мне про Блэк-Хилс, который был священным местом у индейцев сиу. Это была их Святая земля, но белые поселенцы забрали её себе. И сиу всё ещё борются за свою землю. Я даже думала, что сиу остановят нашу машину и не позволят ехать дальше, и, по правде сказать, я была бы на их стороне. Я бы сказала: «Она ваша. Забирайте».

Через Блэк-Хилс мы выехали к горе Рашмор. Сперва нам показалось, что мы заблудились, а потом как-то вдруг – раз-два – и вот она, перед нами. И там с огромной скалы на нас мрачно уставились лица Вашингтона, Джефферсона, Линкольна и Тедди Рузвельта высотой в шестьдесят футов, высеченные прямо в камне.

Это было очень мило – увидеть наших президентов, и я ничего не имела против президентов, но, по-моему, сиу вовсе не были бы рады тому, что лица этих белых высекли на их священной горе. Я не сомневалась, что мама расстроилась. Я не понимала, почему тот, кто это сделал, не высек здесь заодно хотя бы парочку индейцев.

Бабушка с дедушкой, похоже, тоже расстроились. Бабушка даже не пожелала выходить из машины, так что мы не задержались надолго. Дедушка сказал:

– Я сыт по горло Южной Дакотой. А как ты, цыплёночек? А ты, крыжовничек? Поехали-ка отсюда!

В середине дня мы уже миновали большую часть Вайоминга, и я принялась считать оставшиеся мили. Может быть – может быть, мы всё-таки успеем. Но тут дедушка заявил:

– Полагаю, никто не против остановки в Йеллоустоне? Это просто грех – пропустить Йеллоустон!

– Это там, где Старый Служака? – подхватила бабушка. – Ох, я ужасно хочу увидеть Старого Служаку! – Она посмотрела на меня и добавила: – Мы быстренько. Ха, я думаю мы без проблем успеем в Айдахо к двадцатому числу.

– Пипина мама наконец позвонила? – спросила бабушка. – Она вернулась домой? А Пипи обратилась в полицию? Ох, только бы это была не грустная история!

Фиби обратилась в полицию. Это было в тот день, когда мистер Биркуэй читал нам стихотворение про приливы и путника. Стих испортил настроение нам с Фиби и, мне кажется, ещё и утвердил Фиби в мысли о том, что она должна сообщить в полицию о своей маме.

Мистер Биркуэй читал стихотворение Лонгфелло «Простирает волна…». В том, как мистер Биркуэй читал это стихотворение, можно было даже услышать, как поднимается и уходит прилив. Лонгфелло описывает, как всадник спешит в город, но становится всё темнее и темнее, и море зовёт всадника. А потом «Тьма на крыши легла, прибывает и вновь убывает волна». И потом наутро:

Мистер Биркуэй попросил описать, какие чувства вызывает у нас это стихотворение. Меган сказала, что оно такое тихое и ласковое, что почти усыпило её.

– Ласковое? – удивилась я. – Да оно же жуткое! – у меня действительно дрожал голос. – Кто-то спешит домой по берегу, и над ним опускается ночь, и путник всё время оглядывается, потому что боится, что за ним гонятся, и тут – оба-на! – налетает волна и смывает его в море!