Валентин Глущенко - Земля Мишки Дёмина. Крайняя точка

Колька готов был расцеловать дедушку Филимона. У него даже голова как будто перестала болеть. Сенокос! Пусть Колька никогда не косил. Неважно. Он приложит все силы, чтобы научиться. Он искупит свой позор!

Старики больше не вспоминали о Колькином проступке. Позавтракали, быстро собрались.

Кольке дали маленькую косу. Он половчее приспособил ее на плече и нес как величайшую ценность, не замечая, что держит с неуклюжестью новичка.

Бабушка Дуня умилилась его виду:

— Этой литовкой Витюшенька приучался косить. Поглядела на Николашу — словно бы Витенька идет. Разве что волосом посветлее был. А так — две капельки одинаковые.

Колька радовался, что бабушка Дуня уводит разговор все дальше от вчерашней истории, и с замиранием сердца наблюдал за дедом. Как-то он?

Нестеровы свернули с дороги на узкую тропинку, проложенную среди елового и березового мелколесья. Древесная поросль, по-видимому, навалилась на когда-то оберегаемую, а теперь брошенную луговину. На узенькую дорожку наступали травы. Над травами горделиво поднимались розовые цветы иван-чая. Цвел белоголовник, и сладко пахло мятой.

— Душица поспела. Для чаю надобно запасти, — напомнил дед бабушке Дуне.

Невдалеке слышались голоса и звонкое равномерное джиканье.

— Косят уже, — сказал дедушка Филимон.

По большой поляне двигался высокий человек в расстегнутой косоворотке и, словно играючи, помахивал косой. После каждого взмаха у его ног ложился зеленый вал скошенной травы. Этого косаря Колька видел в деревне. А вот девушку в белой кофточке и красной косынке, которая косила несколько позади мужчины, встречать не приходилось. Ближе к лесу Колька заметил вчерашнюю девочку, Надюшку.

Она была в том же коричневом платьице и в сапогах. Надюшка косила.

По выкошенному лугу с криком и хохотом, прихрамывая, гонялся за черным щенком Степанко.

— Евмену Тихоновичу Бурнашеву наше почтение, — приветствовал дедушка высокого косца. — Ране всех пришел, бригадир?

— С опозданием тебя, Митрофаныч, — отозвался тот.

— Призадержались чуток. Внуку литовку направлял.

— Эге, вон ты какой! — оживился бригадир, будто впервые увидел Кольку. — Ну, давай лапу, товарищ!

Глаза Бурнашева поигрывали хитрецой. Несомненно, ему все было известно о Кольке.

— Не знаю, чем и отблагодарить твоего внука, Митрофаныч? Лодку мою вчера поймал. Вышла бы на быстрину — попробуй, догони!

— Не стоит благодарностей, — нахмурился дедушка.

У Кольки заныла душа: конечно, Бурнашев подсмеивается и сейчас начнет выспрашивать о вчерашнем. Лодка лишь предлог.

— Ну нет. Решительных ребят уважаю.

Бригадир закурил и, крепко зажав в зубах самодельный деревянный мундштук, вынул из черных кожаных ножен светлый, как стекло, клинок. Приставил к затылку, поросшему курчавым пухом. Нож брил волосы.

Довольный, бригадир сунул сверкающее лезвие в ножны и снял их с пояса.

— Охотник? Верно? — улыбнулся он и, не спрашивая разрешения, отстегнул Колькин ремень, повесил нож.

— Носи! Это за решительность. А что оступился вчера у Кочкиных — наука на будущее. Сам делай выводы.

Если бы Колька мог видеть себя в этот момент, он, вероятно, сравнил бы свое лицо с вареной свеклой. Вообще, вел он себя по-дурацки. От подарка не отказался и так растерялся, что даже позабыл поблагодарить. Стоял как столб да краснел.

— Бесценный подарок. Охотницкий нож не игрушка — просиял дедушка Филимон. — Береги его. Нож в тайге — правая рука… А ты как, Евмен? Без ножа несподручно.

— У меня еще есть.

Бурнашев, как будто ничего не произошло, стал говорить об артельных делах.

— Слышь, Митрофаныч, Кочкины ходят косить. И сегодня пошли. Ругают меня на чем свет стоит, однако подчиняются. А до собрания — ни в какую. Мол, по паям станем косить и точка. Сколько положено выделить сена с души на трех коней нашей бригады — выделим. По-другому ты нас работать не заставишь. Ничего, заставили. Спасибо Матвею Даниловичу. Со мной они не хотят считаться, а тут подмога, да какая подмога! Приструнили и на смех подняли! — Голубые глаза бригадира были радостны. — Вот и поломали старый порядок! Действительно, что у нас до сих пор получалось? Каждый по себе, словно не колхоз, а единоличники под маркой артели.

Бурнашев был в превосходном настроении. Он сообщил, что на сенокос все выходят дружно и что в этом году сена будет заготовлено центнеров на триста больше, чем намечалось. Ему хотелось говорить.

Но дедушка притушил броднем цигарку и заторопился:

— Пора. Мы с того края, вам навстречу пойдем.

— Внука туда не берите, — посоветовал бригадир. — Травища больно густая и высокая, запутается. Пусть лучше эвон ту рёлку с Надюшкой подстригут.

— Нашего еще учить надо, — сказала бабушка Дуня.

— Обучим!

Евмен Тихонович дружески положил на Колькино плечо руку. И они направились к опушке, где косила Надюшка. Там росла невысокая редкая трава, было много пней и валежника. Впрочем, препятствия не смущали девочку. Она старательно махала литовкой и как будто не замечала подошедших.

— Дочка, остановись! Видим, что стараешься. Принимай лучше товарища.

Бригадир взял из Колькиных рук литовку и сделал один заход, показывая, как надо косить. Дальнейшее обучение новичка поручалось Надюшке.

— Не так, не так! На пятку нажимай! И не гнись, не гнись! Папка говорит: коса любит хитрого. Хороший косец не силой, а уменьем берет.

Надюшка множество раз брала косу из Колькиных рук, становилась в нужное положение и принималась наставлять.

Колька выполнял, казалось бы, все советы, а неизменно сгибался в три погибели, и носок его литовки все время зарывался в землю. Возможно, его непонятливость усугублялась еще и тем, что Кольку не оставляла мысль: почему Надюшка ни словом не обмолвится о том, что вчера случилось. Ведь не может она не знать!

Они трижды бегали к Евмену Тихоновичу точить косы. Однако дело не спорилось.

Степанко и черный щенок Мурзик перестали носиться и внимательно наблюдали за бесконечным учением. У Степанка вызывало удивление, что отцовский нож переместился на Колькин пояс. Зрители сковывали Кольку. Под их взглядами косьба шла совсем скверно. А тут стала наседать мошка, пришлось опустить сетку. Злясь и на себя, и на непослушную косу, Колька в сердцах взмахнул изо всей силы и, конечно, всадил литовку в землю. Но это его даже обрадовало: из травы выскочила небольшая черная птица. Умей Колька косить — не жить бы неосторожной птахе.

— Птица! Лови! — заорал Степанко.

Колька бросил литовку и помчался за птицей, позабыв, что ему не следовало бы, подобно Степанку, входить в такой азарт.

— Лови!

Степанко чуть не схватил насмерть перепуганную пичугу, но растянулся на животе.