Валентин Глущенко - Земля Мишки Дёмина. Крайняя точка

И Колька выпил вторично.

— Харюзком, харюзком солененьким закуси. А лучше жареной сохатинкой, — услужливо пододвигал блюда с закуской хозяин.

У Кольки плыли перед глазами мутные круги. Но скованность пропала, он чувствовал себя легко и свободно. Жевал жесткое жареное мясо, поддевал вилкой соленые грибы.

Серые глаза Геннадия Михайловича перестали быть такими пристальными и горели мрачноватым весельем.

— Золотой Клондайк! Калифорния!.. Что они стоят по сравнению с нашей матушкой тайгой? Ха-ха-ха! Осваиваем ее, осваиваем… За тайгу!

— Хватит! — положил руку на Сашкину стопку Тимофей Никифорович и кивнул на Кольку: не довольно ли?

Но Геннадий Михайлович расхохотался:

— Экий ты осторожный, Тимофей Никифорович: человек первое крещение принимает.

Кольке показалось, что Геннадий Михайлович, поднимая тост за тайгу, говорит как-то не так, в голосе его звучит какая-то насмешка. Но сильная рука крепко обняла Кольку, а серые глаза смотрели с вызовом в самую душу… И неважно, что Сашка не пьет. Вот Геннадий Михайлович смелый охотник, превосходный человек, ласковый и приветливый. Он сразу полюбил и оценил Кольку. Сейчас они друзья навеки!

Кольку охватило бесшабашное веселье. Комната, стол, лица приятно покачивались перед глазами.

Геннадий Михайлович взял гитару. Сильным, чистым баритоном запел:

Он слегка покачивал головой в такт незнакомой Кольке песне, поводил плечами.

— Браво! О-чень хорошо! — восторженно заорал Колька и полез целоваться к Геннадию Михайловичу.

— Хорошо, говоришь? — усмехнулся Геннадий Михайлович, отстраняя, от себя Кольку. — Хорошо? Тогда спляши…

Колька, сроду не плясавший, принялся выделывать заплетающимися ногами замысловатые кренделя. Топал, опрокидывал стулья и выкрикивал, подпевая Геннадию Михайловичу:

— Гуляем, ребята! — тонко и жиденько хохотал Тимофей Никифорович.

Когда Колька добрался до стула, Геннадий Михайлович предложил выпить за «настоящих хозяев тайги». Он чокнулся с Тимофеем Никифоровичем.

— Э-эх, хозяева! — задумчиво и зло произнес старик. — Много хозяев объявилось. Закром общий. Берешь — да оглядываешься, изворачиваешься, ровно червяк. Настигнут — по шее угодило. Вот и вся корысть.

Однако зря ты это, — мотнул он пегой бородой в сторону Кольки. — Ты-то уедешь. А мне здесь жить…

— Зло взяло, Никифорыч. Поблизости работать сейчас и думать нечего. Опасно. Боюсь, сорвались нынче все планы.

До Кольки не доходил смысл разговора, но все сидящие за столом были ему по сердцу, и он чувствовал себя равным среди равных: охотником, хозяином тайги…

— Ура! — закричал Колька.

— Уймись, парень! — сердито осадил его хозяин, словно Колька был в чем-то виноват перед ним. — Сиди, покуда сидишь!

Тимофей Никифорович утратил недавнюю любезность. Даже Геннадий Михайлович и тот перестал замечать Кольку, перестал его хвалить и похлопывать по плечу.

Взрослые тихо разговаривали, близко придвинувшись друг к другу. Сашка тоже отвернулся от Кольки и внимательно прислушивался к словам отца и Геннадия Михайловича.

Кольке стало тоскливо. Как будто он здесь лишний, никому не нужный. Никто с ним не разговаривал, никто с ним не чокался.

«Быть может, что-то не так сделал, — мелькнуло в голове. — Надо объясниться…»

Он поднял тяжелое, непослушное тело, намереваясь пододвинуться к Геннадию Михайловичу и объяснить, что он не хотел ничего дурного.

С грохотом и звоном полетели бутылки, стаканы, тарелки. Поползла скатерть: ее плетеная бахрома зацепилась за пуговицу Колькиной куртки.

— Окосел щенок. Уберите его, — равнодушно сказал Геннадий Михайлович.

От серых глаз веяло холодом, и они не выражали ни тревоги, ни удивления.

Кольку схватили за руки, уговаривали. Потом Сашка вывел его на улицу, в чем-то убеждал. А Колька не подчинялся, отталкивал Сашку, лез драться, рвался обратно. Ему надо было объясниться: он ничего дурного не хотел… Сашка исчез. Мелькнуло коричневое платье. Мелькнули испуганные голубые глаза. Звучали чьи-то голоса… Но первое, что Колька ясно услышал, был его собственный стон, а затем дедушкин голос.

— Два пальца в рот. Глубже! — сердито басил Филимон Митрофанович.

Колька стонал, содрогался от тошноты.

— Не могу. Плохо мне, — жаловался он.

— Не рассуждай! Делай, что говорят, — приказывал дед.

Кольке становилось легче. Прояснялось сознание.

— Испей брусничного соку. Полегчает… — Бабушка Дуня поила его из кружки кислой водой и ворчала: — Вот я пойду к Кочкиным! Приехал к вам гость — гуляйте! А то напоили парнишку, ироды…

— Нечего к Кочкиным ходить, срамиться, — строго остановил ее дед. — Никто насильно не заставлял. Сам не маленький, должон понимать, что делает. На то и голова на плечах.

— Никто меня не заставлял. Я сам, — слабым голосом сказал Колька. Он испугался, как бы бабушка Дуня и впрямь не отправилась к Кочкиным и не устроила скандал. Ведь его никто не обижал. И Геннадий Михайлович был таким добрым и задушевным. А вот он, Колька, так отплатил за доброту, так подвел хозяев!

От дедушкиных осуждающих слов хотелось спрятаться, забиться в щель, хотелось попросить прощения, покаяться. Какой стыд! А если узнает отец?

Но снова подступила сонливость, укачала Кольку, освободила от тошноты и угрызений совести.

— Проснулся? Вот и хорошо. А то будить собирались. Умывайся да завтракать иди.

Филимон Митрофанович и бабушка Дуня садились за стол. Дед молчал, и его кустистые брови были насуплены.

Колька боялся на него смотреть. Вот сейчас скажет: «Ошибся я в тебе, друг. Осрамил ты меня. Собирайся, к родителям поедем».

Но бабушка Дуня была ласкова, как всегда. Она даже упрекнула деда:

— Неприветливый ты, Филимон. Нахохлился, ровно сыч. С кем не бывает? Приневолили небось. Душа-то совестливая, отказаться не сумел.

Колька ненавидел себя. «Приневолили»! Да разве это оправдание?

Нетрудно представить огорчение матери. Отец, конечно, скажет: «Ничего себе поколение растет! Строитель будущего!» — и отвернется. А если история дойдет до Славки Патрушева!..

Колька приготовился к самому худшему. Настроение у него было прескверное, к тому же разламывалась от боли голова. Будь что будет! Отправит его дедушка домой — правильно сделает.

Однако дедушка оказался добрее.

— Не егози, Авдотья, сам знаю, что к чему. Послушался тебя, не взял парня на покос. Вот и «порезвился»! К водке приучиться легко. В нашем роду ее не уважали. Я на промысле глотка в рот не беру. И в праздники норму знаю… Николаю тринадцать лет. В его годы я и по хозяйству подсоблял, и на промысел с папашей ходил. Как бы с Николаем ни случилось, а случилось. Начало баловству. Потому пойдет с нами на покос. Научится косой махать — лишним не будет.